На поле овсянниковском
(Повести. Рассказы) - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 128

В избе было тепло до невозможности. И тут при свете керосиновой лампы разглядел Борька женщину — худенькая, светленькая и много старше его, лет около тридцати ей, наверное, но симпатичная, глаза большие, широко раскрытые. И она его рассмотрела.

— Господи, да вы мальчик совсем… Сколько же вам?

— Девятнадцать… На днях будет.

— А вы мне таким большим мужчиной показались… в бане. Ну, ладно, у меня спирту есть немного — разотритесь, я выйду.

— Что вы? Я лучше вовнутрь приму, если разрешите.

— Как хотите. Сейчас я поесть принесу.

Ужин она, видно, заранее приготовила, потому что сразу поставила на стол сковородку с жареной картошкой на сале и выставила пузырек со спиртом.

Чтоб показать себя настоящим мужчиной, Борька спирт разбавлять не стал, оглушил одним махом и начал закусывать.

Да, росту был Борька хорошего, и вес около восьмидесяти, но лицо возраст его выдавало, мальчишеское было, и волос на нем рос плохо, только на губах пушок, а на подбородке совсем ничего; тут еще после спирта и еды разморило его, что-то к горлу подступило, и почувствовал он, как набухают в глазах слезы, — растрогался он очень.

— Что ты, глупенький, — перешла женщина на «ты» и положила свою руку на обстриженную его голову. — Чего ты? Маму вспомнил?

— Да нет, — размазывал слезы по лицу Борька, а от ласковых слов женских еще больше распирал комок, и еле Борька сдержался, тряхнул головой, сбрасывая слабость не мужскую, и пробормотал: — Нервишки сдали… пройдет.

А потом стал несвязно рассказывать, как в плен попал, как шел к Ржеву, как бежал… А женщина руку не убирала с его головы, тихо поглаживала.

— Скоро освободим вас всех, — закончил Борька рассказ, а самого заклонило в сон, еле на табуретке держался. Потом спросил: — Сильно вас немцы пограбили?

— Ко мне не приходили. У меня нет хозяйства. И дом это не мой.

— Я вижу — не деревенская вы, — сказал Борька и опять почувствовал запах духов, который поразил его там, в баньке.

— Тут старушка жила. Я у нее угол снимала…

— А почему ж не уехали? — перебил Борька.

— Так… не удалось, — неопределенно ответила она, а Борька допытываться не стал, неудобно.

Разобрала она Борьке постель, а сама на печи себе место устроила.

В первый раз в жизни Борька наедине ночью с женщиной остается, и тревожно ему как-то… И впервые за два месяца до белья раздевается — тоже странно.

Лег на простыню, одеялом каким-то цветным укрылся, и не верится, наяву ли это. Подошла женщина, одеяло ему вокруг подоткнула, погладила по голове, и сладкой истомой зашлось тело, и ушел сон куда-то. Женщина тоже долго не засыпала, вздыхала часто, и ослепила Борьку сумасшедшая мысль — а вдруг ждет она его? Приподнялся он, сердце затрепыхало, голова кругом, и на печи женщина притихла, будто прислушивалась… Спустил было он ноги с кровати, а потом не по себе сделалось — как же это он, за ее хлеб-соль… Если показалось ему просто, а у нее и в мыслях того нет — оттолкнет его, да отчитает за такое нахальство, и обидится… Нет, нехорошо это… Лег он опять, натянул одеяло на голову и откинул напрочь такие мысли. Но всю ночь было ему неспокойно и сладко, что лежит совсем рядом женщина и, может, ждет его…

Утром встрепенулся Борька от стука в дверь и вскочил с постели, как был, в кальсонах, ища глазами по комнате, чего бы ухватить тяжелого, потому как во второй раз попадаться живьем в плен он не собирался. Но женщина успокоила его — это она просила одного деда прийти, чтобы дорогу он Борьке указал.

Неудобно очень, что в кальсонах он ей показался — сроду их до армии не носил, — покраснел, смутился, схватил брюки, начал их напяливать, прыгая на одной ноге, торопясь, а потому не сразу попадая в штанину. Женщина отвернулась, но заметил Борька легкую улыбку, и еще стыднее сделалось.

Дед попался любопытный и все у Борьки дотошно выспрашивал — и где войска наши, и неужто правда наступают наши, и скоро ли сюда могут подойти, и откуда сам Борька, и как в плен угодил… Ну, а потом сам рассказал подробно, как Борьке идти, какие деревни будут на пути. Охотник он бывший и все места в округе знал как свои пять пальцев.

Когда дед закуривал, попросил Борька махорки, а сам сигареты немецкие вытащил и предложил взамен. Дед отказался, а женщина взяла одну и закурила, красиво держа ее в тонких пальцах. И показалась она после этого Борьке еще привлекательней и как-то доступней. И закрутились ночные горячие мысли.

Перед уходом дед отвел Борьку в сторону и шепнул:

— Не обидь чем Олю-то, учительшу нашу. Одна она совсем, нету у нее сродственников здесь. А жених без вести пропавший. Не поступи по-свински.

Учительница она, оказывается… А давно ли Борька учеником был? И как стыдно было бы, не удержись он ночью… И то, что одна она тут, беспомощная и беззащитная, всколыхнуло в Борькиной душе другие чувства, хорошие, и предложил он сразу ей чего-нибудь по дому сделать — дров нарубить или еще что…

Но когда рубил с остервенением поленья, мысли о женщине не уходили, а, наоборот, все больше лепились вокруг нее, все больше манила она к себе — и запахом духов, и улыбкой какой-то печальной и загадочной, будто знает она что-то особенное. Всем волновала она его, а все потому, наверное, что не ожидал он никак в заброшенной ржевской деревеньке встретить такую, не деревенскую, не обычную…

А к вечеру оказался Борька окончательно влюбленным, пребывал в каком-то сладком тумане и глядел на женщину преданными собачьими глазами, а когда она подошла к нему, положила опять руку и сказала: «Вот мы и стали настоящими друзьями, Боря», его залила волна такой необыкновенной нежности, какой никогда не испытывал ни к Любе, ни к кому другому. Но к радостности этого ощущения примешивалось и другое, горькое, — он понял, как невозможно трудно будет уходить ему теперь отсюда, что совсем некстати вспыхнуло в нем это чувство, которое неизбежно будет мешать ему в главном — дойти до своих.

— Позавчера был Новый год, Боря. Я была одна, и мне не хотелось его отмечать. Давай сегодня встретим его. У меня есть кое-что…

И она поставила на стол вареную картошку, немного сала и — что удивило Борьку — банку немецких консервов. Раскрыл он было рот спросить — откуда, да постеснялся. Она заметила его удивление, но ничего не объяснила, а налила ему в стакан спирта из того же пузырька и себе немного…

— За Новый год, Боря… Пусть будет он лучшим, чем прошлый.

— За победу, Ольга Андреевна.

— Разумеется, Боря… Раз такие мальчики, как ты, — она погладила его по голове, — не потеряли мужества, она придет непременно.

Они чокнулись, выпили… Но разговор не клеился. Ольга Андреевна сидела какая-то очень сосредоточенная и, как казалось Борьке, все время прислушивалась. Была вся в себе, в своих мыслях, которыми не находила нужным с Борькой делиться… И Борька, понимая это, был скован… Грустно было, и посидели они недолго…

Когда он лег в постель, она, как и вчера, подошла, подоткнула одеяло, провела рукой по голове… Борька не выдержал, прижал ее руку к губам. Она долго не отнимала ее, потом отняла, сказав:

— Глупенький… Спи.

Но Борька заснул не сразу… Он ощущал на своих губах тепло ее руки, горьковатый запах духов, у него чуть кружилась голова, а в сердце ныла сладкая боль… И все же, засыпая, он твердо решил уходить на днях. Обязательно уходить.

Проснулся он от приглушенного разговора в сенях. Он не мог разобрать, о чем говорили, но один голос был Ольги Андреевны, другой мужской…

Он быстро нашарил брюки, надел, сунул ноги в сапоги и, взявши топор, лежащий под кроватью, неслышными шагами подошел к двери. Отсюда он услышал:

— Уходи. Ради бога, уходи, Дима…

— Хорошо, Оля… Сейчас я уеду, но… Оля, я хочу, чтоб ты поняла меня. Поняла. У меня не было выхода.

— А у этого мальчика был выход? Не говори мне ничего. Уходи.

— Прощай, Оля…

Потом услышал Борька, как хлопнула дверь. Он бросился к окну. Там стояли сани, и он увидел ладную фигуру в венгерке… Неужели он? Переводчик тот, который допрашивал его в первый раз? Похоже, что он…