Фритьоф Нансен
(Его жизнь и необыкновенные приключения) - Кублицкий Георгий Иванович - Страница 60

Нансен отправился на Волгу вместе с доктором Феррером, человеком доброй души, долго жившим в Индии и видевшим в своей жизни много страданий.

Паровоз с двумя прицепленными к нему вагонами бежал на восток. Кое-где на станциях разгружались эшелоны с зерном. Их охраняли голодные красноармейцы. Хлеб увозили в детские дома, смешивали с лебедой и кормили детей.

Саратов встретил гостей метелью. К вагону вышли со знаменами люди — нет, скорее тени людей. Какие бледные, бескровные лица…

Нансену дали старый автомобиль, кузов которого был прострелен пулями и неумело залатан.

Закутавшись в тулупы, он и доктор Феррер поехали в степь. Мела поземка. Машина застревала в сугробах — дорога была едва наезжена.

Внезапно шофер затормозил. Впереди лежало что-то полузанесенное снегом. Нансен вышел — и снял шапку: то был труп женщины.

Деревня, куда машина добралась в сумерки, казалась брошенной. На багровом фоне заката чернели оголенные стропила.

— Съели солому с крыш-то… — сказал шофер.

В первой избе чадила лучина. На лавке под одеялом из цветных лоскутков лежал старик. Пар дыхания еле курился над его головой. Женщина с черными, обмороженными щеками, растиравшая что-то в каменной ступке, безучастно взглянула на вошедших.

Нансен подошел ближе: в ступе была солома, дубовая кора и еще какая-то серая масса.

— Глина, — сказал переводчик. — И еще мука из старых лошадиных костей. Подмешивают к соломе и едят.

Во второй избе было холодно, как на улице. На полу рядом лежали два трупа со скрещенными на груди костлявыми руками. В темноте на кровати кто-то стонал.

Доктор подошел туда с фонариком.

— Агония, — тихо сказал он. — Здесь уже ничем не поможешь.

Все последующие дни Нансеном вспоминались потом, как тяжелый кошмар. В голове смешались названия незнакомых городов и деревень. Нансен заходил в детские дома, куда собирали сирот. Опухшие животы, отекшие ноги, бессильные, тонкие руки, изгрызенные с голоду. Он бывал в селах, где половина людей лежала в беспамятстве. Темные провалы окон смотрели на мертвые улицы. Трупы относили на кладбище, но у людей не было силы долбить мерзлую землю. Мертвые лежали в снегу меж старых могил.

В одной из деревень мальчик лет десяти, как щенок, забрался под крыльцо опустевшего дома и безропотно ждал там своей участи. Нансен подошел к нему, хотел взять, унести в дом. Мальчик протянул было ручонки, попытался встать, но как-то странно повалился на бок — и затих навсегда.

Нансен входил в избы, где бредили тифозные. При нем вынули из петли женщину, которая, чтобы не видеть мук своего ребенка, бросила его в колодец, а потом удавилась сама на вожжах, перекинутых через ворота. Сердце разрывалось от боли, а в памяти вставали сытые физиономии, брезгливо оттопыренные губы, в ушах звучал злой, срывающийся голос: «Я предпочел бы быть свидетелем гибели всего русского народа…»

Из Самары Нансен снова поехал по деревням. В декабрьскую злую пору его автомобиль пробирался по занесенным дорогам Мелекесского уезда. Стояла лютая стужа. У деревенской околицы ждала толпа. Автомобиль остановился.

Нансена обступили. К нему протягивали руки. Он видел глаза, полные мольбы. Какая-то женщина со счастливым безумным лицом качала на руках трупик ребенка и что-то быстро-быстро шептала. Другой мальчик, совсем крохотный, жался к шубе Нансена: «Дяденька, хлебца… хоть корочку, дяденька, милый».

Вдруг голодные увидели, что высокий нерусский человек, который должен был привезти им хлеб, заплакал. Он плакал, судорожно всхлипывая и вытирая лицо рукавом шубы. Потом заговорил на незнакомом языке, в отчаянии махнул рукой и почти побежал к автомобилю. Люди бросились за ним, хватали за шубу: «Хлеба! Хлеба!»

— Феррер!.. — Голос у Нансена прыгал. — Феррер, я больше не могу!.. Мы возвращаемся в Москву. Я должен рассказать… Я расскажу об этом всему миру.

Чугунные сердца

Нансен, Нансен, Нансен!..

Это имя снова не сходит со страниц газет, как в те далекие годы, когда «Фрам» вернулся к родным берегам. Но теперь его нередко называют с раздражением, с насмешкой, с угрозой.

Нансен неутомим. Его видят во всех европейских столицах. Он стучит в чугунные сердца.

Сообщение из Стокгольма: «Профессор Нансен телеграфирует, что голод в России не поддается никакому описанию. Нужна помощь правительств и народов».

Из Лондона: «Последнее послание Нансена о голоде произвело большое впечатление. Ряд газет отмечает, что люди в Поволжье мрут как мухи, в то время когда хлеб гниет на американских элеваторах, а пароходы ржавеют в портах».

Из Женевы: «Сюда прибыл Нансен. В своем докладе он утверждал, что в России голодает 33 миллиона человек. Каждая тонна зерна может спасти 12 человек от смерти. Три доллара обеспечивают человеку пропитание».

Из Лондона: «Нансен обратился с телеграммой к английскому правительству, а затем приехал сам и выступает с докладами о русском голоде».

Из Парижа: «Сюда прибыл Нансен. „Не опоздайте с помощью! — говорит он. — Европа должна помочь Поволжью уже хотя бы потому, что Россия — житница Европы“. Пять тысяч человек, собравшиеся слушать выступление Нансена, устроили ему продолжительную овацию».

Из Лондона: «Нансен требует от английского правительства помощи голодающим на Волге. Нансен заявил корреспондентам: если Англия не желает подать примера, он покинет ее с отчаянием в сердце».

Из Нью-Йорка: «Видный американский журналист X. Э. Труэсделль в связи с призывами Нансена утверждает, что помощь Поволжью со стороны американцев — это не благотворительность, а стремление загладить прошлое. „Мы должны со стыдом помнить, — пишет Труэсделль, — что американское правительство тратило миллионы долларов для поддержания контрреволюционных пиратов в их войне с русским народом“».

Из Лондона: «Британский кабинет признал невозможным ассигновать какую-либо сумму денег голодающим в России. Ряд газет резко критикует правительство, утверждая, что отказ в помощи Поволжью ставит Англию вне цивилизации».

И, наконец, из Женевы: «Совет Лиги наций отверг представленный Нансеном меморандум норвежского правительства о помощи голодающим в России».

На крышах Стокгольма лежал серый, источенный солнцем снег, ветер доносил едва уловимые запахи пробуждающихся сосен.

Нансен пошел в церковь пешком. День был хмурый и теплый. В скверах кричала детвора. Розовощекий малыш бросил мяч так неловко, что он покатился под ноги прохожим. Нансен поднял мяч и протянул его раскрасневшемуся мальчугану. Какой крепыш! И тотчас выплыло восковое личико ребенка, безропотно ждавшего смерти под крыльцом опустевшего дома.

На мосту Норрбро Нансена окликнули. Харальда Бремера Нансен знал по дипломатической работе. Харальд, как всегда, безукоризненно одет и весьма приветлив. Сегодня он даже приветливее обычного: хочет показать, что не придает значения тому, что говорят о его знакомом.

— Ты похудел, старина! — Голос Харальда полон участия. — Ты много ездишь… Ты ведь был «у них»! Не очень-то это осторожно с твоей стороны…

— Как здоровье твоей жены? — перебивает Нансен.

— Благодарю, благодарю. Тебе бы следовало навестить нас. Ты знаешь, мы всегда рады. Мне безразлично, что о тебе пишут. Но это правда, что Московский Совет избрал тебя почетным членом?.. Вот как! И ты не отказался? Послушай, ты же всегда был трезвым, реальным политиком. Пусть большевики выкарабкиваются сами. Твои статьи…

— Ну, я пошел, Харальд. Извини меня — тороплюсь. Я был рад тебя видеть. Кланяйся жене.

Харальд посмотрел ему вслед: ссутулился, постарел.

Нансен шагал по узеньким улицам Стадена, этого уголка старого Стокгольма, где лавчонки любителей древностей притулились подле глухих стен домов, украшенных гербами средневековья. Странно, что обычно пустынные улочки сегодня так оживленны.