Фритьоф Нансен
(Его жизнь и необыкновенные приключения) - Кублицкий Георгий Иванович - Страница 23

Крючок в губе

Вернувшись в Кристианию после поездок по странам Европы, Нансен прежде всего заглянул в скромный дом Марты Ларсен.

— Ты опять пришел ко мне?.. — Старушка крепко расцеловала своего любимца. — Приводи ее, и живите пока у меня. Или она привыкла к роскоши, а?

В тот же вечер Нансены перебрались к Марте Ларсен. Она недавно открыла небольшой пансионат.

В доме все было старомодным, крепким. На окнах цвела розовая герань. В расписанном красными и зелеными узорами буфете красовалась оловянная посуда. Возле старого просиженного кресла Марты стояла корзина с цветной шерстью для вязания.

Марта выросла в деревне, где на земляных крышах кустилась полынь и закрома в амбарах пустовали с середины зимы. «Железные ночи», когда внезапные заморозки губили посевы, часто оставляли семью без хлеба. Уйдя из деревни на заработки, Марта поступила в прислуги к матери Фритьофа, да так и прожила в этой семье большую часть жизни, нянча ребят и заправляя всем несложным хозяйством. Фритьоф жил у нее в доме перед защитой диссертации. Она ухаживала за ним, как за сыном. В памятное майское утро, когда Кристиания встречала героев Гренландии, Марта стояла на крыльце своего дома и глядела на приближавшийся по улице Карла Иохана торжественный кортеж. Она увидела Фритьофа, который был с важными господами. И что же? Фритьоф подбежал к крыльцу, обнял ее, простую служанку, и расцеловал на глазах у всех.

Старушка прослезилась, рассказывая об этом Еве. Ева не была растрогана. В обществе, к которому она привыкла, слуги были слугами, и их не обнимали. Ева вообще предпочла бы жить либо у матери, либо в хорошей гостинице. Но стоило ли перечить Фритьофу?

Старушка относилась к ней доброжелательно и сердечно. Однако Еве порой казалось, что старой Марте хотелось бы видеть жену Фритьофа несколько иной — может быть, более привязанной к дому, более простой и работящей.

Когда Фритьоф уходил, Ева придвигала стул к креслу, где сидела с вязанием Марта, и слушала ее рассказы.

— Да, покойный батюшка вашего мужа был достойнейшим человеком, это святая правда, — начинала Марта. — Уж если возьмется за что-нибудь, то разберется до конца. А собой был нехорош, невидный такой, хмурый, болезненный. Фритьоф-то в мать. Вот посмотрели бы вы, что это была за женщина! Высокая, статная! На лыжи встанет — не всякий парень угонится. Все умела: и шить, и гряды копать, и пирог испечь. Бывало, стираю, а она подойдет: «Ну-ка, Марта, отдохните, дайте я», — и к корыту. Вот как! А сама ведь из знатных, урожденная баронесса Аделаида Ведель-Ярлсберг-Форнебо.

— А Фритьоф? — перебивала Ева.

О, этот сорвиголова доставлял столько хлопот фру Аделаиде и Марте! Чего только с ним не случалось!

— Да, ему было тогда года два, не больше. Он вертелся возле кухни, и вылетевшая из печки искра зажгла его рубашонку. А шрам у него над бровью? Это он в пять лет расшибся на льду. Прибежал весь в крови, бледный, но чтобы хныкать — ни-ни. В другой раз оба — и Фритьоф и Александр — провалились под лед, Фритьоф выкарабкался, да и брата вытянул за волосы. Александр-то рос тихим, смирненьким — отцова радость… А что, Фритьоф не рассказывал, как он попался на крючок?.. На какой крючок?.. На самый простой, которым рыб ловят. Они рыбачили, братья, ну Фритьоф разбаловался, дразнил Александра, нырял, хватал приманку. А тот и дерни леску. Крючок-то — в нижнюю губу. Фритьоф — к матери. А та: «Будет больно, но ты сам виноват». Взяла бритву, спокойненько разрезала губу и вынула крючок…

Потом Марта рассказала, как, начитавшись книг об индейцах, мальчики наделали себе луков со стрелами и принялись гоняться за белками. Только у них ничего не выходило, у этих охотников. Александр, тот забросил лук, да и всё. А Фритьоф — не-ет! Разыскал мухомор, намазал стрелы ядовитым соком. Но только и это не помогло — стрелы не долетали до белок… Вы думаете, Фритьоф отступил? Набил какую-то железную трубку порохом, навел на белку, да и подпалил. Ну, белки кто куда, пушка — в куски, а Фритьоф… Мать полдня выковыривала ему из кожи крупинки пороха. Как он вытерпел — одному богу известно!

Если уж говорить правду, то Фритьоф никогда не был пай-мальчиком. Вечно ходил с синяками. Хотя сам драк не затевал, но за себя умел постоять, да и за тихоню Александра тоже. Его сводные братья и сестры — они все были постарше — только и твердили, что из этого шалопая ничего не выйдет. Фритьоф учился совсем не плохо, но учителя говорили в таком смысле, что, мол, от мальчика следовало бы ждать большего при его способностях.

Но вы, может быть, думаете, что Фритьоф ленился? Ну, он был не очень-то усидчивым, это святая правда. Но главная тут причина в другом. Мальчуган все хотел знать, что да почему. Он столько спрашивал о всякой всячине, что с ума можно было сойти. А то докапывался сам. Подумайте, разобрал швейную машину матери — всю до последнего винтика. Машина была хорошая, новая. Фру Аделаида рассердилась, но Фритьоф собрал всё, что разобрал. Он мог целыми днями возиться с разными пилками, молотками, клещами.

Мальчикам давали на расходы по двадцать пять öре в месяц. На такие деньги, конечно, не наешься леденцов досыта. Но как-то на праздник семнадцатого мая они получили несколько лишних монеток — и что же?

Истратили свое богатство на инструменты, только Александр купил себе два ржаных пряника. А ведь дома ребят не закармливали сластями, за обедом им не подкладывали на тарелку лучшие куски. Тут было строго! Малыши сами по очереди прислуживали за столом взрослым, а то и посуду мыли. Фритьоф ловко управлялся с тарелками, не хуже судомойки.

— А когда фру Аделаида умирала, — старушка, достав из вышитой бисером сумочки платок, утерла слезу, — она позвала меня и говорит: ты помогла мне воспитывать мальчиков, замени им теперь мать, будь строга и справедлива. И еще фру Аделаида сказала, что она не боится за Фритьофа. Пусть говорят что хотят, но Фритьоф — чистая душа…

Ева слушала, кивала головой. Ее детство было другим. Мыть сальную обеденную посуду?! Но ведь не помешало же это в жизни Фритьофу! А может, даже помогло? Он все умеет, ему ничто не страшно.

У Марты Ларсен нельзя было жить вечно. Ева осмотрела несколько премилых квартир в Кристиании; однако Фритьофу пришлась не по вкусу та, в которую они ненадолго переехали. Уж если обзаводиться своим домом, сказал он, то, конечно, не в центре города, а где-нибудь подальше.

Он выбрал берег Черной бухты, где в детстве стрелял уток. Не так далеко от города, скалы, сосны, море — стоит ли дальше тратить время на поиски? Еве это место — оно называлось Люсакер — тоже понравилось.

Фритьофу хотелось, чтобы новый дом походил на старинные норвежские постройки. Денег у него было в обрез — он получил от издателя задаток за будущую книгу. Пока плотники рубили стены, Нансен поселился поблизости, в летнем павильоне железнодорожной станции.

Здесь он целыми днями работал над рукописью о гренландском путешествии. На первых же страницах будущей книги Фритьоф возражал против привычки некоторых людей приписывать успех экспедиции только ее начальнику, оставляя других в тени. Это было бы особенно несправедливо, писал он, по отношению к гренландской экспедиции, «результаты которой целиком зависели от стойкости каждого ее участника».

Фритьофу нетрудно было переноситься мыслью в Гренландию: зимой в легком павильоне замерзала вода в умывальнике, а ветер чувствовал себя хозяином больше, чем обитатели дома. Фритьоф твердил, что лучшую обстановку для того, чтобы приучить себя к холоду, трудно найти.

Ева называла павильон «собачьей конурой», но не жаловалась.

Новогодняя ночь на скале Норе

Где встретить новый, 1890 год?

У Евы новогодняя ночь связывалась с веселой и шумной компанией, собиравшейся в доме матери на Фрогнергатан. Что ж, сказал Фритьоф, отчего бы и не повеселиться? Но ему хотелось бы перед Новым годом прогуляться куда-нибудь на лыжах — например, к скале Норе. Зимой туда редко кто заглядывает, и там чудесно.