Лунный бархат - Далин Максим Андреевич - Страница 4

Теперь в вождях отпала надобность. Цех в храмовом приделе опустел, гомерические заказы канули в прошлое. Память о сгинувших вождях осталась только на Помойке: здесь еще валялись формы для прежних моделей. У самых бачков с мусором на вечной стоянке покоилась колоссальная кепка, а из земли, покрытой ледком, высовывались белеющие в сумраке гипсовые лысые черепа с торчащей из них стальной арматурой, носки чудовищных башмаков и указующие длани. Вид скрюченных грязных пальцев длиной с человеческую руку наводил на жуткие мысли.

Весь завод состоял из парадоксальных, тяжело описываемых мест. Наизабавнейшим местом, к примеру, был Переход. Оный представлял из себя коридор, облицованный сортирно-вокзальным кафелем, бесконечно длинный, вечно темный, с брезжащим в конце слабым отсветом — точная модель загробного тоннеля в натуральную величину. Он соединял храм с новым корпусом, и жутко и занятно было идти во мраке, теряя ощущение времени, наткнувшись ногой на мягкий труп кем-то забытого ватника в середине пути. И потом выйти в светлый зал с крестами в широких окнах, находящийся в совсем другом измерении. Сталкерство…

Кроме персонала, существ, по преимуществу, странных, как материализовавшиеся привидения, там водились памятники. Братве, например — монументальные шедевры с величественными гордыми профилями, опрокинутыми и неопрокинутыми факелами, цепями и плитами — мыслилось, еще и с пулеметными вышками по углам. Безвременно усопшим — со страшными мешками под глазами и скорбной улыбкой. Все тем же вождям — в виде бюстов Николаев, Александров, Петров и Иосифов Виссарионычей — в комнатном, декоративном варианте. А еще были маленькие дракончики, кошки, собачки, ящерицы и огромный тигр датского скульптора, у которого денег куры не клюют. И все это в благородной бронзе, в дешевой, но прикидывающейся шикарной латуни, в пластилине или черном скульптурном воске, от которого пахнет ядовитым медом…

— Я, в общем, снимал формы с пластилина, в мои формы заливали воск, а уж из восковых, делали собственно бронзовые статуи. Довольно сложный процесс на самом деле… Тебе не загрузно слушать? Ну так вот, чтобы эта восковая моделька как следует отлилась, ее нужно было специальным образом подготовить. Тут уж настоящее ведьмовство шло, со спицами, с восковыми фигурками. Представляешь бюст Сталина с гвоздем в башке, шея проволокой затянута, ползатылка вырезано и к френчу приклеено? И все это сооружение из черного воска? Ну да, если б сам увидал, тут же расстрелял бы, наверное, за такое издевательство.

Это хорошо, что она смеется. Пусть смеется.

— Ну не важно, ерунда это все. Я не о том. Это просто чтобы ты поняла, какое там сумасшедшее место было… Так вот, ходил я на работу через кладбище. Тетки-дурищи, конечно, туда старались не соваться, норовили в обход, кругом, особенно зимой и осенью, когда темнеет рано, но я — только там. Славное такое кладбище — как парк, деревья старые, огромные, все заросшее, кое-где и могил-то уже не видно в зарослях… А то — пилить вокруг, по пылище этой Лиговской, между заборами! Знаешь, там, где все эти грязные индустриальные улочки, трамваи, там целая прорва заборов. А на заборе вокруг кладбища написано масляной краской «Бей буржуев!». Не прогулочно.

— Ты кури, если хочешь. У меня папа курит.

— Спасибо. Ну вот. Я пару недель назад шел с работы. Вестимо, через кладбище. Закончил поздно, было уже совсем темно и заморозки. Помнишь, один момент основательно подморозило? Земля как стеклянная была, трава тоже — и хрустела под ногами. И холодища. И вдруг у меня прямо из-под ног полетели бабочки, представляешь?

— Так не бывает. Бабочек, наверное, уже в сентябре нету…

— Вот именно. И я тормознул. А бабочки… Знаешь, такие ночные бабочки, белые, прозрачные, пушистые, как снег бы пошел не сверху, а снизу… Мне не по себе стало, будто привидение увидел. Как почувствовал что-то… Я со своей тропинки, по которой всегда ходил, на аллейку свернул. И увидел эту девушку.

— Какую?

— Ты что, ревнуешь, чудачка? Ах, я так внушительно сказал — Эту Девушку… Ее звали Лизой. Ничего особенного…

Это неправда, что ничего особенного. Он сразу понял, что все вокруг стремительно меняется, а видение просто парализовало его, заставило замереть на месте. Несколько долгих секунд он стоял и смотрел, как сумеречная посетительница кладбища медленно парит над дорожкой. Тонкая, гибкая, широкий плащ, матово-белое, лунно мерцающее в полутьме лицо, вокруг него вьются темные кудри, как упругие струи, как юркие змейки… Чем ближе она подходила, тем явственнее Женя различал черты лица, ее огромные глаза, горячие черные озера среди белых снегов, ее губы — темные на белом, в непонятной, лукавой, недоброй усмешке…

Когда ночная гостья подошла совсем близко, Женя взял себя в руки. Ему мучительно хотелось заговорить; кроме банальностей, как всегда в волнении и впопыхах, ничего не шло на язык — и он сказал неуклюже-игриво:

— И как только такая прелестная барышня не боится ходить в сумерки по такому жуткому месту…

Девушка ответила глуховатым грудным смешком, взглянула с тем же неописуемым выражением насмешки и угрозы, протянула, не торопясь, низким и нежным контральто:

— Не понимаю, сударь, чего ей бояться. Ведь здешние постояльцы — народ безобидный и, я бы сказала, покойный…

— Это как сказать, сударыня. Многие дамы этим самым постояльцам не очень-то доверяют. Вспоминают всякое разное типа «пора ночного колдовства, когда гробы стоят отверсты» и все в таком роде. Вы просто незаурядно отважны, я полагаю.

— Мило, мило. Браво. Очень изящно. А я-то полагала, сударь, что романтики канули в Лету.

О, Лиза, Лиза…

Потом Женя провожал ее мимо кладбищенской ограды, мимо забора «Бей буржуев!», вдоль трамвайных путей, она подбирала широкий зеленый плащ, как шлейф, и улыбалась предгрозовой улыбкой, и плыла в струе ладанно-сладких духов и вечернего холода, и говорила о странных вещах.

— Вы гусар, Женя, и, по-моему, мистик. У вас забавный вид. Вы играете в готический роман?

— Место располагает. Только роман не готический. Обычный современный ужастик. На готический мне не хватает воображения.

— Как раз с воображением как будто все в порядке. Я — невеста Дракулы?

Женя смутился.

— Немного есть.

— Вы ошибаетесь. Я совершенно свободна.

— То есть, у меня есть шанс?

— Шанс всегда есть, сударь. Сумеете ли воспользоваться — вот это вопрос.

— Нет вопросов. Я бы и с Дракулой, пожалуй… э-э… посоперничал. Дуэль на пистолетах, например: пули серебряные, орден в виде пентаграммы, венок из чеснока на одинокой могиле.

— Вы — сумасброд. Все это прелестно, конечно, но осмелюсь заметить, я не люблю живых мужчин. Их чересчур много. Мертвый Дракула — это куда пикантнее, но, увы, я не имею чести быть ему представленной.

— О, сударыня, чтобы доставить вам удовольствие, я буду вампиром. Хоть чертом — лишь бы вы улыбались.

— Простите, мой дорогой, вы — самый большой сумасброд из всех знакомых мне мужчин. Это становится интересным… О, мой трамвай! Вы работаете завтра? Завтра, возможно… Попозже… Там же…

Трамвай скрежетал суставами на повороте, когда Женя целовал руку, изваянную из холодного лунного молока. «Ваши пальцы пахнут ладаном», — пел когда-то Вертинский. Ваши пальцы пахнут сумраком. Ваша улыбка — темная надежда. Ваши волосы — ночной ветер.

Зеленый плащ мелькнул за стеклом полупустого вагона. Двери захлопнулись с омерзительным лязгом. Просто уехала домой. И Женя тоже побрел к остановке своего трамвая. Ее ждал благополучный Недракула со всеми атрибутами шикарной жизни, его — коммунальная кухня с дедом Сашей-алкашом, с закопченным чайником, стервой соседкой, играющим радио…

Тогда Женя впервые в жизни пожалел, что он не Ротшильд и не Крез. И дал себе честное слово перестать играть в готический роман. И не думать о девушках вроде Лизы — девушках для совсем других мужчин.

Но слово не сдержал, и рассказывать Ляле об этом своем искусе и не подумал.