Берег Стикса - Далин Максим Андреевич - Страница 40

— Вы помните? — строго спросила дама. — С эстрады не спускаться. Подарков не принимать. По окончании номера немедленно уйти сюда.

— Конечно, — сказала Лариса. Разумеется. Режим секретности. Это тут очень важно. Почему?

— Лучше всего вообще не смотреть в зал, — сказала дама.

— Да, — сказала Лариса. Она почти не смотрела в зал во время шоу, но точно знала, что теперь будет всё время искать удобный момент, чтобы взглянуть на гостей. Это стало навязчивой необходимостью.

Дама удовлетворённо кивнула и с точностью автомата распахнула дверь именно в тот момент, когда раздались первые аккорды композиции «Адриатика» — последнего прижизненного подарка, сделанного Вороном Ларисе, композиции, под которую уже четвёртый месяц дуэт танцевал с оглушительным успехом.

И они выплеснулись сквозь серебряный туман в лазерные звёзды и прожекторный свет. Зал тонул во мраке, но Лариса ощутила загоревшейся кожей взгляды, каких прежде не чувствовала никогда — тяжёлые, холодные, касающиеся её тела, как мокрое ржавое железо, ранящие душу, тянущие нервы… Это чувство было совершенно плотским, стопроцентно реальным и таким гадким, что осталось только нырнуть в музыку, как в воду — от падающих сверху обломков моста, но — это чувство не было неожиданным, и Лариса решила его игнорировать.

И их тела стали золотой волной, и пальцы переплелись, и туники стекли с живой мерцающей бронзы царапающими струями и осыпались бабочкиной пыльцой, и остался тёмный жар и сладкое, тягучее, неторопливое таинство, грешный сон в просвеченном зарёй языческом храме. И скрипка была как стон в темноте, а флейта — как протянувшийся луч, а фортепиано — как горячие капли. И надо было забыть себя и позволить телу делать всё самому, так, как оно помнило — лучше разума… но, боги Эллады, как это было тяжело! Будто ноги закованы в пудовые кандалы, а на руках и на теле — чугунные вериги. И тошно, мутно… И надо улыбаться, страстно улыбаться…

И когда с последним аккордом Лариса в изнеможении упала на колени, вместо того, чтобы невесомо присесть на пол, её окончательно добили аплодисменты. Она не смогла взглянуть в осветившийся зал, пытаясь подавить рвотный позыв: видеооператор, добрая душа, выдал яркую картинку — двумя кусками сырого мяса мокро шлёпают друг о друга… Ей даже померещился густой говяжий запах…

Света подала руку, и Лариса встала, мотнув головой. Дверца за серебряной шторой распахнулась, как выход из кошмара. Каменная дама заперла грохочущий дымный мрак, и это было пережито с облегчённым вздохом. Лариса отметила, что Света в изнеможении прислонилась к стене и её лицо посерело от усталости.

— Фу, душно как! На репетиции, вроде бы, было свежее, — сказала, поймав Ларисин взгляд. — Воздух такой спёртый…

— Да уж… такой спёртый, что повернуться негде…

— Зал проветривают, — презрительно сказала каменная дама. — Кроме того, в зале есть кондиционеры. Я не думаю, что там так душно, как вы говорите. Но это не важно. Ваши костюмы принесут. Ваши деньги, — и протянула серый конверт.

Лариса рывком отвернулась к стене, зажимая рот. Сладкий тяжёлый запах, исходящий от дамы, подтащил её желудок к самому горлу.

— Ей что-то нехорошо, — сказала Света и хихикнула. — Бывает, знаете ли…

— Надеюсь, ты не беременна, милочка? — обратилась дама к Ларисе с таким неописуемым отвращением, будто Лариса могла быть беременна гигантским тараканом. Этот её тон и злость на него придали Ларисе сил.

— Видите ли, сударыня, это — совершенно не ваше дело, — сказала она с ледяным презрением, выпрямившись, глядя в маленькие мутные глазки дамы.

В этом месте Лариса была готова к чему угодно, но дама неожиданно повела себя так же, как охранник у входа. Она стушевалась, опустила глаза и сказала с подчёркнутой любезностью:

— Я провожу вас, если вам уже лучше…

Лариса усмехнулась.

— Идите вперёд, — бросила она приказным тоном.

Света смотрела на неё расширившимися глазами, но это было совершенно неважно. Лариса смахнула со лба выбившуюся прядь и направилась следом за удаляющейся монументальной фигурой. Дама даже не попыталась возразить — она просто повиновалась, как вышколенная горничная.

А вокруг было так холодно, что тело под накинутым халатом покрылось гусиной кожей. И душно, невзирая на холод.

Душ Лариса сделала не холодным, а горячим. Обжигающе-горячим. И ей потребовалось минуты четыре, чтобы хоть отчасти унять озноб. Даже горячая вода не согрела по-настоящему; единственное, в чём душ действительно помог, так это в том, что наконец улеглась тошнота.

— Голова кружится, кружится — и разваливается, — пробормотала Лариса, укутываясь в полотенце.

— Ты что — действительно того? — спросила Света с живым интересом.

— Нет, — сказала Лариса устало. — В таких случаях загорается яркая звезда, и три мудреца спускаются с холма. Если бы что-то было, это было бы уже очень заметно. Не сегодня-завтра рожать, ты понимаешь…

Света скорчила скептическую мину.

— Ах, ну да. Теперь тебе надо в монастырь уйти. Как это я забыла. А ты тут командуешь — шерсть летит клочьями. Никакого смирения.

Лариса натянула футболку, потом — джемпер, но всё равно было холодно. Застегнула джинсы.

— А ты не поняла?

— Да что?

— С ними можно разговаривать только так.

Света пожала плечами и покрутила пальцем у виска.

— Ну да, ну да. Вот выгонят тебя за хамство.

Лариса обернулась к ней от зеркала.

— Выгонят? Знаешь, слава богу, если выгонят.

Света снова пожала плечами и замолчала.

Антону почему-то казалось, что в комнате ужасно душно. Одеяло было тяжёлым, как мокрый мешок с песком, а подушку будто соломой набили. Обычно Антон засыпал сразу, как ложился, но сегодня…

Он даже встал и открыл форточку. Но в комнате стало холодно, и пришлось вставать, чтобы её снова закрыть. Голова тоже отяжелела, как пудовая гиря, вдобавок тошнило.

Ну уж нет, думал он в муторной душной дремоте. Пусть у меня сосут энергию, пусть хоть всю её высосут, но порчу я снимать не буду. Это я только поглядел, как это делается. А если бы поучаствовал?

Потом был клубящийся туман и падение куда-то вниз, в освещённое лампами дневного света серое помещение, где пахло, как в школьной библиотеке — старой бумагой и плесенью. И всё вокруг было заставлено рядами стеллажей с ящичками, вроде тех, в которых до изобретения компьютеров хранились архивы. И из-за стеллажа вышел Жорочка.

Антон посмотрел на него — и в липком ужасе видел, что лицо у Жорочки опухшее и синюшное, а вместо глаз гнилые дыры. Но этими дырами он смотрел очень цепко и пристально — и улыбался сизыми заплесневелыми губами.

— Антоша, ты чего такой мрачный? — сказал он и раздвинул губы ещё шире. Паучок выполз из угла рта и спустил шелковинку на воротник. — Ты что, думаешь, я умер? Что ты, мне мамочка не разрешает. Я буду долго-долго жить. Долго-долго. Потому что я правильно живу.

Антон попятился. Жорочка сделал к нему шаг.

— Антоша, ты не забыл, тебя мамочка просила зайти, — сказал он весело. — Мамочкин наставник так и сказал — пусть он ходит лучше к вам, чем к Ларисочке…

Антон развернулся и побежал. Он бежал, как часто бегают во сне — в вязком, тягучем, плотном воздухе, медленно-медленно, еле переставляя чугунные ноги, но Жорочка отстал. Вокруг были только ящички, ящички архива, а на каждом ящичке были написаны имя и две даты. Имя и две даты.

Как на могильной плите.

Антон, цепенея, взялся за круглую ручку одного ящичка и потянул на себя, понятия не имея, зачем он это делает. На ящичке было написано «Вьюркевич Сабина Геннадьевна, 1955–1998».

В ящичке лежала одна-единственная бумажка — кусок плотного белого ватмана. На нём пером, чёрной тушью было каллиграфически написано: «Серёженька, я тебя люблю, поцелуй от меня Надюшу. Спасибо за сирень».

Это что-то Антону напомнило и было по непонятной причине нестерпимо жутко. Но он выдвинул ещё один ящик, «Кондратьев Пётр Кириллович, 1985–2001». В нём обнаружился лист с корявой надписью той же тушью: «Мама, не реви, со мной всё по кайфу. Зато у меня теперь спина не болит, я даже в волейбол тут играл с пацанами».