Золотой огонь Югры
(Повесть) - Бутин Эрнст Венедиктович - Страница 42

— Учиться, учиться и учиться! — дружным хором отозвался зал.

— То-то и оно! Товарищ Ленин сказал, что коммунистом может стать лишь тот, кто овладеет всеми знаниями, которое накопило человечество за свою историю. А мы?! Некоторые из нас не могут овладеть даже простым сложеньем-вычитаньем. Даже читаньем… то есть, чтением, я хотел сказать. Позор этим юным коммунарам!

— Здравствуй. — Люся протянула ладонь Алексею.

— Ревпривет, — Алексей пожал ей руку. — Ну, где наш парнишечка?

— На моем месте сидит… — Девушка опустила глаза. Помялась, сказала чуть слышно: — У меня просьба: надо срочно провести заседание ячейки. По моему вопросу. Я пыталась телефонировать тебе, но аппарат…

Алексей, изучавший лицо Еремея, чтобы лучше запомнить— все мальчишки одинаково одеты в серые куртки из чертовой кожи, все одинаково коротко подстрижены, — удивленно повернул голову.

— Что за вопрос? — спросил обеспокоенно.

— Утрата бдительности… — с трудом выговорила Люся. Вскинула виноватый взгляд, увидела, что мальчишка-дежурный, делавший вид, будто заинтересованно смотрит в зал, насторожился, даже дышать перестал, и осеклась. — Потом расскажу… На ячейке. Когда думаешь собрать ее?

— Как только… — Алексей тоже покосился на дежурного. — На днях. Скоро! — пообещал уверенно и опять принялся наблюдать за Еремеем.

Тот сидел не шелохнувшись. С любопытством разглядывал парнишку на сцене: никогда не видел таких красноголовых, и чутким боковым зрением таежника успел заметить, как за окном тенями скользнули в легких сумерках двое.

— Учебный год только-только начинается, а у нас уже «неуды», — взвился на сцене негодующий голос. — И не только у коммунаров из младшей группы, но и у комсомольцев. Это верх несознательности…

Еремей подобрался, скосил глаза на улицу — там, на двойном расстоянии вытянутой руки, всплыло бледное пятно лица с раздерганной бородкой; замерло на миг и нырнуло вниз. Еремей расслабился! лицо было незнакомое.

— Предлагаю! — выкрикнул красноголовый на сцене. — Всех, у кого «неуды», завтра на субботник не брать!

Зал враз смолк. Но тут же взорвался: «Правильно! Справедливо!» — «Тебя самого не брать! Учеба — одно; субботник — другое!» Мальчишки вскочили, замахали руками — одобряюще и негодующе, приветственно и возмущенно: «Молодец, Пашка! Ура, Пашке!» — «Долой Пашку! Много на себя берет!»

Антошка возбужденно завертелся на стуле, тоже закричал что-то, тоже вскочил, тоже замахал руками.

Еремей недоуменно повернулся к нему. И увидел, как метнулись от двери, исчезли в коридоре парень, к которому подошла Люся, а за ним и сама Люся.

Алексей, сжимая в кармане пальто взведенный револьвер, выскочил на крыльцо, глянул по сторонам — никого, пусто! Люся ткнулась с разбегу ему в спину, отскочила, встала рядом. Вынула наган.

— Ты чего? — выдохнула шепотом. — Что случилось?

— Кто-то заглянул в окно, — тоже шепотом ответил Алексей. — Сначала я думал, показалось. Потом — еще раз.

— Померещилось… — неуверенно предположила девушка. Спустилась на две ступеньки. Прислушалась. — Никого нет.

— Может, и померещилось, — неохотно согласился Алексей. Еще раз медленно обвел взглядом двор, деревья подле дома, парк, уже синевато затушеванный сумерками. — Пошли. Вроде, все тихо.

Открыл дверь, пропустил Люсю, вошел следом за ней.

Тиунов, вжавшийся в землю за толстой липой и наблюдавший в просвет между деревьями за крыльцом, опустил револьвер. Слегка повернув голову, встретился взглядом с вопрошающими глазами Козыря. Тот лежал невдалеке и, уткнув локти в дерн, стиснув двумя руками «смит-вессон», все еще держал под прицелом дверь. Тиунов мотнул головой назад и осторожно, плавно поднялся, Привстал и Козырь… Подхватив пилу и мешок с топорами, они, согнувшись, беспрестанно оглядываясь, побежали в глубь парка. Выпрямились, перешли на шаг, лишь когда деревья плотной стеной заслонили детдом.

— Ну что, успел разглядеть хмыренка? — Козырь сунул под армяк револьвер, подбросил на плече торбу с колунами.

— Второй с краю? Шустрый такой: шило с глазами. Этот? — на всякий случай уточнил Тиунов. И когда Козырь кивнул, успокоил: — Разглядел. Завтра на субботнике и возьмем.

— Первый от окна тоже, кстати, с парохода. Видел я там эту рожу.

— Черт с ним, — Тиунов зевнул. — Заказа на него не было.

Молча, лишь изредка похмыкивая, пересекли они парк. Через двор Дома Водников прошли не спеша, равнодушно поглядывая на слабо освещенные керосинками и коптилками окна бывшего «Мадрида»; постучали — два быстрых удара и два с задержкой — в дверь флигеля.

— Во, к нашей монашке бродяги какие-то заявились, — Варвара, тетка Егорушки, задергивая занавеску, пригнулась к окну, всмотрелась. — Двое. Из деревни, кажись. Наверняка мазурики!

— Все у тебя бродяги да мазурики, — заворчала свекровь. Она быстро перебирала на противне коричневые блестящие кубики вываренной кедровой и пихтовой смолы — серы — любимой жвачки, утехи и услады ребятишек. — А может, то странники, богомольцы, люди праведной жизни?

— Ах оставьте, мама, — раздраженно отмахнулась Варвара. — Будут к этой живодерке хорошие люди ходить, сказали тоже!

— А чем она тебе плоха? — старуха оскорбленно поджала губы. — Ну грешила девка в молодости, с кем не бывает? А таперя покаялась, от мира ушла, схимничает, о душе думает.

— Это Ирка-то Астахова о душе? — Варвара, уперев кулаки в бока, откинула голову и захохотала. — Не смешите!

— Чего ржешь, чего ржешь, непутевая?! — взъярилась старуха. Тоже подбоченилась, ехидно склонив голову к плечу. — А вспомни, как она по-христиански обошлась с жильцами, когда вернулась во хлигель! И товаром, и продуктом одарила. И в деревню уехать поспособствовала.

Егорушка уже слышал от Таньки с Манькой эту историю. Слышал и то, будто монашенка живет здесь потому, что караулит сокровища Ермака, что может свободно ходить под землей — у них в чулане тоже есть лаз под землю, — что по ночам часто пропадает монашка на кладбище, где оборачивается кошкой или совой, нападает на одиноких прохожих, пьет их кровь, но особенно любит кровь детей, что… Он сидел рядом с притихшими Танькой и Манькой у другого окна, посматривал исподтишка на противень с серой. На таз с пышками из отрубей, который стоял на столе, смотреть не решался.

— Ой, да ну ее к богу в рай, преподобную Ирку вашу! — в сердцах выкрикнула Варвара. — Нашли кого защищать! Была она змеей, змеей и осталась. — Решительно рассекла ладонью воздух перед носом свекрови, отвернулась торжествующе. И увидела дочек, которые, не моргая, пожирали жадными глазами бурый холмик пышек.

Точно надломившись, качнулась к столу, рука потянулась к пышкам, но пальцы, едва коснувшись снеди, отдернулись — вцепились в расшитое петухами полотенце, набросили его на таз. Старуха увидела и глаза внучек, и движение снохи.

— И не помышляйте, трясогузки! Нате-ко вот, пожуйте, — выбрала на противне три самых маленьких кусочка серы, протянула ребятишкам. — Оченно хорошо помогает, ежели в кишках пишшыт. Ужина сегодня не будет, — и строго посмотрела на Егорушку. — Неча на ночь трескать, не баре. Ночью спать надо. Завтра утречком поработаем-заработаем, на доходы поглядим, по доходам поедим. Так-то!

Танька с Манькой, норовя урвать кусочек покрупней, торопливо цапнули с бабкиной ладони по кубику жвачки, а Егорушка отвернулся.

— Не надо. Я сытый. Сказывал ведь, в детдоме на двое ден наелся.

— Ишь ты. С карахтером, — удивилась старуха. — Гордый, как атаман, хучь и в дырьях карман… А ну бери, когда угошшают! — Сунула серу в руку мальчика. — Дают — бери, бьют — беги. И норов свой в чужих людях не показывай!

— Мама, как вам не стыдно! — укоризненно простонала Варвара и с горечью покачала головой. — Какие же мы чужие? Опять вы за свое?.. А если б меня да вас прибрал, как Веру, сыпняк? Разве дед Никифор не пригрел бы Таньку с Манькой? Разве дед стал бы попрекать куском хлеба?.. Чем же сирота-то перед вами виноватый?