Золотой огонь Югры
(Повесть) - Бутин Эрнст Венедиктович - Страница 24

— Видел я те остяцкие святыни, — пренебрежительно фыркнул Семен. — У них кругом боги: озеро — бог, большой камень — бог, дерево повыше да поздоровше — бог…

— Святыни, боги! — раздраженно перебил молоденький напарник. — Какая разница: камень ли, разрисованная ли доска, которую чтут христиане? Все едино— религия. — Говорил он желчно, с завистью поглядывая на Семена, который с удовольствием курил. — А религия — это опиум для народа. И дураку ясно!

— Опиум? Это верно, — охотно согласился Никифор. — И насчет идолов остяцких согласен. — Отошел на шаг, полюбовался на бочку. — Однако водил меня как-то, давно еще, дружок мой Ефрем Сатаров на малый имынг тахи, на малое святое место, значит. Так вот там я видел божков человекоподобных: деревянных, железных, медных… А одна фигурка была даже серебряная. Навроде богини-воительницы… Оттаскивай, ребятушки!

И посеменил к следующей, последней незакупоренной бочке.

— Серебряная — это хорошо, — соскочив на землю, заулыбался Семен. — Серебро можно в фонд голодающих сдать… На, дерни пару раз, — протянул окурок приятелю. — Все не так в животе сосать будет.

Молодой боец схватил то, что осталось от самокрутки, жадно затянулся — раз, другой — и затряс кистью: огонек цигарки обжег пальцы.

— Лучше, если б та фигурка золотая была, — растирая подошвой упавшие искры, весело, довольный, что удалось курнуть, заметил он. — Золото дороже. Больше еды купить можно.

— А у остяков и золото есть, — вдруг встрял Егорушка. — Деда, расскажи им про золотую, — попросил старика, сделав умильное лицо. — Про золотую матушку остяцкую расскажи. Про Сорни Най Ангкхи.

— Да ты уж сто раз слышал эти байки про Золотую Бабу, — притворно сердито отмахнулся Никифор, но исподтишка выжидательно и с надеждой взглянул на чоновцев, которые, откатив, ворочали бочку, на их юного командира: может, попросят рассказать?

— Золотая Баба? — переспросил Латышев. Покрутил в руках обруч, сжал несильно, проверяя упругость. — Что-то я слышал о ней. Да и читал что-то, вроде.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Никифор, — что читал? Оченно интересуюсь этим вопросом. Может, чего нового скажешь?

— Да я еще этаким вот читал, — Латышев, нагнувшись, распрямил ладонь невысоко над полом и начал отнекиваться: — Чего я расскажу? Не помню ничего. — Но увидев лицо старика с приоткрытым от внимания ртом, с глазами прямо-таки пытающими, почесал затылок, сказал неуверенно, с усмешечкой: — Было, значит, написано то ли в «Русском богатстве», то ли в «Мире божьем», то ли в «Ниве», не помню, — что есть в здешних краях, в Югре, одним словом, золотая скульптура какой-то женщины. Один знаменитый историк, забыл вот только его фамилию, считал, что скульптуру эту вывезли из Киева, когда Русь крестить начали.

— Писал о том, что Золотую Бабу вывезли из Киева, Карамзин Николай Михайлович, — внушительно пояснил дед Никифор и осуждающе поджал губы: как-де можно забыть фамилию такого человека, да еще и называть его «каким-то историком»?

— Ага, он, — согласился равнодушно Латышев, насаживая обруч на бочку. — Ну вот. Написано было еще, что впервые о той золотой богине упоминается в летописи, когда какой-то архиерей помер. Что жил, мол, тот архиерей среди нехристей, которые молились воде, камням, деревьям. И среди прочего Золотой Бабе.

— Новгородская Софийская летопись о кончине в одна тыща триста девяносто восьмом годе Стефания Пермского, — уточнил Никифор и поглядел внушительно сначала на чоновцев, которые, заинтересовавшись, подошли вплотную, потом — на Латышева.

— Чего еще читал?

— Еще? — Латышев, припоминая, наморщил лоб, посмотрел в потолок. — Поп какой-то о ней говорил. Давно, то ли во времена Ивана Грозного, то ли до него.

— Митрополит Симон в тыща пятьсот девятом годе, — с удовольствием уточнил Никифор. — Святой отец попрекал пермяков, что те поклоняются Золотой Бабе. — И уже почти насмешливо, с издевкой спросил: — Чего еще помнишь?

— Да ничего больше! — взорвался Латышев. — Помню только, что иностранцы какие-то о ней говорили.

— Иноземцы? — довольный Никифор аж просиял. — Иноземцы писали, а как же! О Золотой Бабе упоминали, — он раскрыл ладонь, принялся перечислять, сгибая пальцы, — поляк Меховский, германец Герберштейн, литовец Вид, англичанин Адамс, француз Тевэ… Итальянцы Барберини да Гваньини. — Старик принялся загибать пальцы на другой руке. — Окромя них — Мюнцер, Дженкинсон, — вскинул кулачки, — Бельфорэ, Меркатор и прочие.

Дед Никифор резко опустил руки, поглядел победно на чоновцев, на Латышева и даже на Егорушку.

— Серьезное дело, — удивился молодой боец и натянуто улыбнулся.

— Не больно-то, — с сожалением возразил Никифор и вздохнул. — Шибко уж не похоже описывали ее чужеземцы. Да и на картах своих рисовали по-разному. Кто — нагишом, кто — в одежке, кто — быдто сидит она, кто — быдто стоит, кто — с дитем на руках, кто — с двумя. Ежели интересуетесь, я вам покажу книжку, где все это расписано и нарисовано. — Помолчал, глядя сквозь распахнутую дверь на улицу, где уже густели сумерки. Пожевал старческими губами, быстро и пытливо посмотрел на слушателей, словно раздумывая, продолжать ли, и добавил сокрушенно: — Герберштейн так тот и вовсе пишет, что она старуха, у которой в утробе виден парнишка, а в нем — еще один. Сын, значит, и внук.

— Ха! — поразился Семен. — Как это он в статуе ребят разглядел?

— А он эту Золотую Бабу и не видел никогда, — нехотя признался Никифор. — По рассказам описал… — Опять вздохнул, глубоко, опечалено. — Да и протчие, о которых я говорил, не видели ее.

— Значит, все это брехня! — твердо решил Семен. — Бабушкины сказки!

— Ну почему бабушкины сказки? — неуверенно возразил его напарник. — Скорей уж мифы, легенды… — Посмотрел многозначительно на старика, уверенный, что поразил его образованностью. — А в каждой легенде есть доля правды…

— Брехня! — еще решительней заявил Семен.

— Может, и так, — вяло согласился старик, посматривая то на Латышева, который, не обращая внимания на спор, старательно постукивал молотком по крышке бочки, по обручу, то на внука, почти слезно глядевшего на деда и порывавшегося что-то сказать — Только знайте: были у остяков золотые кумиры. Были! — И даже притопнул в сердцах. — Одного идола — Ас-ики, рыбьего бога то исть, видел шибко ученый человек Григорий Новицкий. Он в позапрошлом веке помогал тобольскому и всея Сибири митрополиту Филофею крестить местных людишек… — Старик оживился, голос его стал звонким. — Энтот самый Новицкий так описывал Ас-ики: бысть же сей бог рыб доска некая… — Никифор полузакрыл глаза, покачиваясь, загундосил, нараспев, по-церковному, — нос, аки труба жестяна, очесы стеклянны, роги на голове малые, покрыт одеждой червленою, а грудь его — золотая!

— Вот видишь: грудь золотая! — радостно повернулся напарник к Семену.

— Ну и что?! — упрямился, не сдавался тот. — Врал ваш Новицкий. А если и не врал, то за два столетия от этого рыбьего бога не только золотой груди, носа жестяного не осталось.

— Промежду протчим, жил Ас-ики во времена Ермака на энтой горе, — перестав подвывать, внушительно заметил Никифор и повел рукой в сторону двери. — О том сказывал мне давнишний мой дружок Ефрем Сатаров. И еще сказывал он, что и доныне цел тот Ас-ики и что он, Ефрем, часто с ним видится.

— Врет твой Ефрем, — хмуро, хотя и не очень уверенно, объявил Семен.

— Ефрем Сатар врет? — ахнул Никифор и даже отшатнулся, замахал возмущенно ладошкой. — Окстись, милый, опомнись. Ефрем за всю жизнь даже вот настолько не слукавил, не схитрил, — сжал пальцы в щепотку.

Егорушка звонко рассмеялся, показал на бойца пальцем:

— Ефрем-ики врет?! Ну и сказанули вы, дяденька.

— Ах, что б тебя, варначонка! — Никифор притворно строго затопал сапогами, замахнулся на внука, который, вильнув из-под руки деда, отскочил к двери. — Рази ж можно над старшим смеяться да еще перстом в него тыкать?! — И, повернувшись к Семену, смущенно, но и чуть-чуть снисходительно улыбнулся. — Однако ты, милаша, и впрямь несусветное про Ефрема Сатара брякнул.