Мю Цефея. Только для взрослых - Давыдова Александра - Страница 29

Но тогда она бы не улыбалась, а пятилась прочь.

— Хозяин или хозяйка? — спросила она.

Формула вежливости древнее Второго города, древнее Колыбели, из тех времен, которых никогда не было в этой земле.

— Туллия Кло-до-Ри, декан и хранительница инженерной практики, — ответила я. Будь я человеком, то сипела бы или бормотала от волнения, а так мой голос был таким же звонким, как у нее.

— Ты работаешь с инженером? — обрадовалась она. — Это должно быть так интересно!

Я засмеялась. Захохотала даже, чувствуя, что дрожу. Она не представляет, какая у меня интересная жизнь, не представляет.

Я даже забыла спросить в ответ то же самое: хозяин или хозяйка? Да какая разница.

— Меня зовут Микада. — Она сделала вид, что не заметила моей грубости.

— Шизума, — ответила я. — Местная мусорная кукла.

— Мусорная?

— Это шутка. Моя собственная шутка. Я просто все время скрываюсь… знаешь, от людей. Приходится шнырять по таким грязным закуткам…

Микада мне поверила, а потом ее большие глаза стали совсем огромными, даже пленка чуть-чуть приподнялась, и в щелочки вырвалось немного света.

— И выходишь одна ночью? — ужаснулась она. — Как вчера, когда ты была у Общих залов?

Я кивнула.

— А там, на улице… — Микада содрогнулась, — по ночам — неужели ты не боишься охотников?

— Боюсь, — призналась я. — Но ведь на самом деле их нет… давно.

Она неуверенно кивнула.

Я смотрела на ее изящное гибкое тельце, затянутое в блестящее трико, на круглое личико, на пускающие солнечных зайчиков волосы. Она была такая же, как я, точь-в-точь, была из моего племени, потерянного, брошенного, забытого племени. Еще вчера последней была я, а теперь нас двое.

Она сказала что-то еще, я не расслышала. Я слушала колебания ее сердечника, трепетание фильтра-рассеивателя на невидимом ветру Безликой пустоты, движения хрусталя, когда она думала о чем-то. Она была совершенством, именно такой, какой я вообразила ее себе сутки назад.

Почти не замечая, что делаю, я побрела прямиком к ней, увязая в грязи.

— Повтори, пожалуйста, — попросила я, оказавшись так близко, что уже чувствовала тепло ее нагревшейся на солнце оболочки. — Я не расслышала.

Она протянула руку и погладила меня по плечу.

— Я знала, что ты вернешься. — Защитная пленка на ее глазах снова дрогнула. — И ждала.

Вечером Микада провела меня за кулисы черной, северной сцены Общих залов и спрятала среди ящиков и веревок. Она лучилась от гордости и от счастья, что я увижу ее выступление. Когда я уходила из дома, Туллия крепко спала, набив брюхо «крошевом», я чувствовала себя свободной, вся ночь простиралась передо мной.

Мне было бы все равно, окажись даже Микада бездарной, как большинство людей. Как единицы из нас, ошибки мастеров, задумавшихся во время творения о белой обезьяне.

Но, конечно, она не была бездарной, она была совершенной.

Анализатор расчленил пыль, висящую в очередном темном углу, где я пряталась, и сообщил: частицы кожи, натуральной и искусственной, растительные волокна, запах старого дерева, ржа, мускус дровишей, человеческий пот, соль, очень много соли. Стены, потолок, мебель Общих залов пропитаны черной солью. Не раз и не два люди ссыпали ее в курительницы и поджигали, вдыхали дым и делили мысли друг с другом. Их довольно жалкий, но все же способ прикосновения к Безликому пространству. Они и не подозревают, что проникают разве что в предбанник бездны, тогда как мы можем вольготно и свободно гулять по ее просторам.

Я видела сцену под углом и зал: покачивающихся в клубах черного дыма людей, их блестящие глаза и лоснящиеся носы, щеки, лбы, подбородки. Расслабленно свисающие руки и приоткрытые рты. Зрители внимали происходящему, эмоции актеров становились их эмоциями, а реплики звучали у каждого в голове так, будто были сказаны лично ему.

Я знала, что видела это всё и раньше, очень давно. Как и то, что происходило на сцене.

Метафора, конечно. Упрощение. Эхо забытой истории.

Люди бежали — откуда-то, от кого-то. Они говорили, что нечто, что должно было помогать им, обратилось против них. За ними строем шли другие, пусть их тоже играли люди, но сейчас они казались безликими инструментами. Что было игрушкой в руках людей, стало их хозяином. Гремела музыка, дым стелился по сцене, сверкали зеркала. Падали и беглецы, и преследователи. И являлась новая сила, что мы звали охотниками, а люди не звали никак. Они боялись дать имя своему самому страшному кошмару. Оставалось лишь одно: бежать дальше, так далеко, где ничто, лишенное души, не сможет их найти. Туда, куда могут войти только живые.

Некоторые думали, что зло всё же прошло вслед за ними — как-то, с чьей-то помощью. Но шли века, проходили тысячи лет, а и следа зла не было в этой земле.

Последнего в спектакле не показали. Он кончался прибытием и основанием Колыбели. Счастливый конец.

Я видела хозяина Микады: юнец с ореховыми глазами, гибкий, красивый, талантливый, харизматичный. Он будто держал в своих руках сердца зрителей. Ему, наверное, и соль-то была не нужна. И, может быть, обошелся бы он даже без помощи Микады. А с тем и с другим он царил, ступая по сцене, как «до» былых времен среди плебеев, когда быть хранителем знаний еще что-то значило.

Микада тоже была там, играла одну из тех, кто уходил вместе с людьми, кто не предал их и не остался в старой земле. Играла саму себя.

Я не могла поверить, как открыто и доверчиво она признаётся во всем. Но ведь только я здесь знала, что все разыгранное — правда. Люди не догадывались, ни наши местные, ни пришельцы из Колыбели. Я понимала, что автор спектакля — Микада.

Люди смотрели на нее без страха, наверняка думали, что она просто заводная игрушка. Откуда им было знать, что Микада — умная вещь, что первые люди в Колыбели дали ей имя.

Что она могла бы отправить разум каждого из зрителей бродить в Безликой пустоте, если бы взбунтовалась, как давным-давно сделали наши с ней дальние родственники.

Ночью мы лежали в ее сундуке, обитом изнутри мягким толстым полотном; в его стенах прятались слюдяные платы, вполне рабочие, урчал замурованный в дно аккумулятор. Не совсем те дома, что люди делали для нас когда-то, дома, полные чудес и энергии, но для меня теперь и такой сундук был роскошью.

Еще минуту назад, не помня себя, мы сплетали руки и ноги, я чувствовала губы Микады на шее; сочащийся сквозь них электролит, прожигающий наслаждением мою оболочку; нить моего сердечника, проникающую в ее; скворчание и шипение вспыхнувшего Безликого пространства там, где мы вошли в него, чтобы слиться воедино, заблудиться друг в друге и забыть, что мы были не рождены, а созданы, что мы подобия, а не оригиналы, что смысл нашей жизни — служение. Мы были в этот отрезок времени, лишенный измерений, просто собой. Я была собой.

Теперь же, уставшие от прикосновений и проникновений, мы лежали, соединив руки, и смотрели на крышку сундука. Плёнок не было на наших глазах, и свет из них бродил по крышке и стенкам, безжалостно подсвечивая потёртости, трещинки и царапинки. Сундук не был новым, его сделали давно, ещё первые люди, а ныне даже в Колыбели не смогли бы повторить эту вещь. Свет Микады был белоснежным, а мой казался в сравнении с ним желтоватым.

Я думала, что людям никогда не познать подобного единения, и немного ненавидела себя за то, что всё время меряюсь с человечками.

— Расскажи о Колыбели, — просила я, и Микада говорила о городе, охваченном стеной и охраняющем горный перевал, о черных крышах, впитывающих солнечный свет, о подземных этажах, горячих от жара рабочих печей и полных шума инструментов. О белых цветах в самом сердце города, о том, что их аромат излечивает любую душевную болезнь. И о тайных, закрытых почти ото всех древних коридорах, в лабиринте которых до сих пор спит наш утерянный монарх, самая сильная умная вещь из всех. Вот уже много веков мы свободны от ее приказаний.