Аня из Инглсайда - Монтгомери Люси Мод - Страница 51

— Я… я… что ты хочешь сказать?

— Мне кажется, все достаточно ясно. — Дови смотрела на нее с жалостливой улыбкой. Раз уже ее вынудили сказать секрет, она намерена сделать этот секрет заслуживающим того, чтобы быть сказанным. — Ты и она родились в одну ночь. Тогда Томасы жили в Глене. Нянька взяла сестру Ди к Томасам и положила там в колыбель, а тебя отнесла к матери Ди. У нее не хватило смелости взять и Ди, а иначе она это сделала бы. Она ненавидела мать Ди и выбрала этот способ, чтобы свести с ней счеты. Вот так и вышло, что ты на самом деле Касси Томас и должна бы жить в рыбачьей деревне, а бедная Касси должна бы наслаждаться жизнью в Инглсайде, вместо того чтобы мучиться в доме Шестипалого, где ее частенько поколачивает мачеха. Мне часто так жаль ее.

Нэн верила каждому слову этой нелепой выдумки. Она никогда в жизни не лгала и ни на миг не усомнилась в правдивости Дови. Ей никогда не пришло бы в голову, что кто-то — тем более ее обожаемая Дови — может выдумать такую историю. Она смотрела на Дови страдальческими глазами существа, безвозвратно утратившего все иллюзии.

— Как… как твоя тетя Кейт узнала об этом? — задыхаясь, еле выговорила она пересохшими губами.

— Нянька призналась ей на смертном одре, — мрачно сообщила Дови. — Я полагаю, ее мучила совесть. Тетя не сказала никому, кроме меня. Когда я приехала в Глен и увидела Касси Томас… Нэн Блайт, я хочу сказать… Я внимательно посмотрела на нее. У нее рыжие волосы и глаза точно такого цвета, как у твоей матери. А у тебя и глаза темные, и волосы… Вот по какой причине ты не похожа на Ди — близнецы всегда выглядят совершенно одинаково. И у Касси точно такие же уши, как у твоего отца, — красивые и так плотно прилегают к голове. Я полагаю, теперь уже ничего нельзя исправить, но часто думаю о том, что это несправедливо. Тебе так легко живется, и наряжают тебя как куколку, а бедная Касси… то есть Нэн… в лохмотьях и часто недоедает. И старый Шестипалый бьет ее, когда приходит домой пьяный! Ну что ты так на меня уставилась?

Нэн чувствовала, что не в силах вынести эту муку. Все теперь стало пугающе ясно. Люди всегда находили странным, что она и Ди совсем не похожи друг на друга. Вот почему это так!

— Я ненавижу тебя, Дови Джонсон, за то, что ты мне это сказала!

Дови спокойно пожала пухлыми плечами.

— Я же не говорила, что тебе это будет приятно, правда? Да я и не хотела ничего рассказывать. Ты заставила меня… Куда ты?

Нэн, бледная и пошатывающаяся, поднялась на ноги.

— Домой… сказать маме, — страдальчески пробормотала она.

— Не смей! Ты клялась, что не скажешь! — выкрикнула Дови.

Нэн растерянно уставилась на нее. Это была правда. Она обещала, что ничего не скажет. А мама всегда говорила, что нельзя нарушать обещания.

— Я, пожалуй, сама пойду домой, — сказала Дови; ей не совсем нравился вид Нэн.

Она схватила зонтик и убежала, ее толстые голые икры быстро мелькали вдоль пристани. Позади она оставила несчастного ребенка, сидящего среди руин своего маленького мира. Дови это мало волновало… Доверчивая — слишком слабо сказано! И одурачить-то ее было не очень интересно. Конечно, она все расскажет матери, как только вернется домой, и узнает, что ее обманули.

«Хорошо, что я в воскресенье уезжаю домой», — думала Дови.

Нэн долго сидела на пристани — ей показалось, что прошли часы, — сидела, ничего не видя перед собой, сокрушенная, полная отчаяния. Она не была маминой дочкой! Она была дочкой Шестипалого Джимми… Шестипалого Джимми, которого она всегда втайне боялась, просто потому, что у него шесть пальцев. Она не имела права жить в Инглсайде, быть любимой папой и мамой. «О!» Нэн жалостно застонала. Мама и папа не будут больше любить ее, если узнают правду. Вся их любовь обратится на Касси Томас.

Нэн приложила руку ко лбу.

— У меня от этого голова кружится, — сказала она.

31

— Почему ты ничего не ешь, лапочка? — спросила Сюзан за ужином.

— Не была ли ты сегодня слишком долго на солнце, дорогая? — спросила мама встревоженно. — У тебя болит голова?

— Да-а, — сказала Нэн. Но у нее болела не голова. Неужели она солгала маме? А если так, то сколько еще раз ей придется лгать? Ведь она знала, что никогда больше не сможет есть, никогда, пока ее мучает то, что ей известно. И она знала, что никогда не сможет рассказать об этом маме. Не столько из-за обещания — разве не сказала Сюзан однажды, что плохое обещание лучше нарушить, чем выполнить? — но потому, что этим она причинила бы маме боль. Почему-то Нэн знала, что маме, вне всяких сомнений, было бы ужасно больно. И папе тоже.

Однако была еще Касси Томас. Она ни за что не станет называть ее «Нэн Блайт». То ужасное чувство, которое испытывала Нэн, когда думала о Касси Томас как о настоящей Нэн Блайт, невозможно описать. Ей казалось, что эта мысль совершенно стирала ее с лица земли. Если она не Нэн Блайт, она никто! Она ни за что не станет Касси Томас.

Но мысль о Касси продолжала преследовать ее. Неделю Нэн не могла отогнать от себя призрак рыжей девочки с серо-зелеными глазами. Это была ужасная неделя, когда Аня и Сюзан очень волновались за ребенка, который не хотел ни есть, ни играть и «лишь хандрил по углам», если употребить выражение Сюзан. Неужели она так грустна потому, что Дови Джонсон уехала домой? Нэн сказала, что дело не в этом. И вообще ни в чем. Она просто устала. Папа осмотрел ее и прописал какое-то лекарство, которое Нэн послушно приняла. Оно было не такое противное, как касторка, но даже касторка ничего не значила бы теперь. Ничто не значило, кроме Касси Томас и ужасного вопроса, который всплыл в ее смятенном уме и завладел всем ее существом.

Не должна ли Касси Томас получить то, что принадлежит ей по праву рождения?

Было ли справедливо то, что она, Нэн Блайт, — Нэн отчаянно цеплялась за свое имя — имеет все, чего лишена Касси Томас, но на что именно Касси имеет законное право? Нет, это было несправедливо. Нэн испытывала глубочайшую уверенность, что это несправедливо. Честность и чувство справедливости были очень сильны в Нэн. И день ото дня крепло ее убеждение, что будет только справедливо, если Касси Томас узнает всю правду о себе.

В конце концов, никто, вероятно, не будет особенно огорчен. Папа и мама сначала немного расстроятся, но как только узнают, что Касси Томас — их дочка, вся их любовь обратится на Касси и она, Нэн, не будет ничего значить для них. Мама станет целовать Касси Томас и петь ей в летних сумерках, петь колыбельную, которая нравилась Нэн больше всех других песен:

Я видела кораблик, что плыл в морской дали,

И вез он мне подарки со всех концов земли.

Нэн и Ди часто мечтали о том дне, когда придет их кораблик. Но теперь подарки — ее доля их, во всяком случае, — будут принадлежать Касси Томас. Касси Томас отдадут ее роль королевы фей на предстоящем концерте воскресной школы и ее ослепительный пояс из золотой мишуры. Как Нэн ждала этого концерта!.. Сюзан будет печь фруктовые слойки для Касси Томас, а Заморыш тереться о нее и мурлыкать ей. Касси будет играть с куклами Нэн в домике для игр в кленовой роще и спать в ее кровати. Понравится ли это Ди? Будет ли Ди любить Касси как сестру?

Настал день, когда Нэн поняла, что больше не в силах выносить это. Она должна сделать то, что правильно и справедливо. Она пойдет в рыбачью деревню и скажет Томасам всю правду. А уж они пусть скажут папе и маме. Нэн чувствовала, что просто не может сама сказать им.

Когда Нэн пришла к этому решению, ей стало немного легче, но очень, очень грустно. Она попыталась съесть хоть что-нибудь за ужином, так как знала, что ест в Инглсайде в последний раз.

"Я всегда буду называть маму мамой, — сокрушенно думала Нэн. — И я не буду называть Шестипалого Джимми папой. Я буду просто говорить «мистер Томас», очень почтительно. Я думаю, это не вызовет у него возражений".