Мой друг, покойник
(Новеллы, Роман ) - Рэй Жан - Страница 8

И будучи трусами, они скалились в улыбке, наблюдая за сворой гуляк в смокингах и белоснежных манишках.

Жалкие, бледные мужчины с опухшими лицами, которые пахли французскими духами и страдали от кариеса. Но сопровождавшие их женщины были прекрасны — белая роскошь их обнаженных плечи и рук сладострастно выглядывала из вызывающе богатых мехов.

В каждой складке их плоти сверкали драгоценности, а их тошнотворные приятели вытаскивали из карманов туго набитые бумажники, похожие на толстые книжки, переплетенные в венецианскую кожу или кожу серых ящериц.

…Между тем, Кавендиш поил в кредит уже целую неделю двоих негодяев, и они уже были сильно пьяны.

Хильдесхайм подрался в районе Доусона с двумя одичавшими лабрадорами, он колотил их по голове железяками.

Бобби Моос хвастался, что в одиночку справился с двумя неграми где-то в Чаде, а Бобби Моос — клянусь всеми виски Англии, Шотландии и Ирландии! — не склонен к вранью.

Они засмеялись, как пай-мальчики, когда один из господ бросил им в волосы горящую спичку.

Жирные лохмы Хильдесхайма испустили струю густого вонючего дыма к потолку, и вся компания расхохоталась, когда на подбородке Бобби вздулся жемчужный пузырь.

Но Хильдесхайм и Бобби Моос до слез смеялись вместе с ними!

Они действительно радовались до глубины души, но те, кто был знаком с их взглядом, знали, что мысленно они уже вдалеке от бара, где-то в населенной призраками ночи порта, что их смех в настоящую минуту вырвался из бара и летел к какому-то еще неведомому измерению, в будущее.

И это будущее, наполненное истинно королевской радостью для Хильдесхайма и Бобби Мооса, придет через несколько часов, когда закроются деревянные веки, скрыв розовые глаза бара Зачарованный город, когда красная и усталая луна покатится в черном небе, цепляясь за реи и тросы такелажа в начавшейся охоте за призраками и кошмарами.

Бум! Бам! Дзинь! Трах! Трах!

Джаз-банд гремел убийственной музыкой. Виски безостановочно лилось в глотки, потому что гуляки платили, и виски имело привкус меди и крови.

Стрелки настенных часов издевательски прыгали, их движение напоминало полет косы. Близился час закрытия бара.

Бобби Моос ногтем проверил остроту лезвия своего ножа, а Хильдесхайм пел.

Хильдесхайм пел!

Это был вопль, с трудом вырывавшийся из глотки, нечто вроде дикого рыка, неповторимый рев далекого урагана. Это было эхо бури в его сердце.

— Дамы и господа, — сказал Кавендиш, — сожалею, но пришел час закрытия заведения.

Джаз-банд затих.

Перезвон настенных часов напомнил звон вестминстерских колоколов.

Воцарилась ужасная тишина.

— Ах! — вздохнул Хильдесхайм.

— Ах! — вздохнул Бобби Моос.

Компания гуляк почуяла смерть.

Из группы перепуганных, мгновенно протрезвевших гуляк выступила женщина. Ее гибкое тело скрывалось под просторным манто из кротовых шкурок, бросавших отблески золота и старой слоновой кости. У нее был удивительный фиолетовый цвет глаз с лунными блестками.

Она взяла толстую руку Кавендиша.

— Сэр, — умоляюще произнесла она, — еще минутку…

— Время, — ответил Кавендиш, — полиция очень строга.

— Меня зовут Долли Натчинсон, — сказала она, — из Ковент-Гардена. Я хочу спеть для этих господ.

— Долли, — вмешался один из отвратительных манекенов, — я запрещаю вам…

— Вы не можете ничего запрещать мне, мистер Стапплби, — тем более называть меня Долли.

Ах, как она была прекрасна, эта женщина богачей.

Она запела.

Арию, в которой Баттерфляй выплакивает всю свою тоску брошенной женщины.

Маленькая любимая женщина в облаке аромата вербены…

И из громадных фиолетовых глаз потекли слезы.

Когда дверь закрылась за гуляками, Бобби Моос встал.

— Останься, — сказал Хильдесхайм.

— Хорошо, — не удивившись, согласился Бобби Моос.

Кавендиш закрыл ставни и запер дверь, но не велел им уходить. Напротив, он снова наполнил их стаканы превосходным виски, светлым, полным огня и мечты.

Группа гуляк была спасена.

Почему?

Вы скажете — магия музыки, этого голоса и фиолетовых глаза?

Я, рассказавший вам эту историю, я скажу вам — нет. Мы не из тех людей, которых волнуют красивые сентиментальности…

Если бы певица спела арию Вертера, Лоэнгрина или любую другую вещь, судьба глупцов была бы решена — какая наглость устраивать гулянки в кабаке для моряков.

Но она спела арию Баттерфляй, и сам Бог внушил и приказал ей именно ее.

Я объясняю внезапную благосклонность двух нищих проходимцев, униженных роскошью и весельем этих господ.

Стало ли в это мгновение, слишком близкое к преступлению, спасительное напоминание о гейше в слезах, ставшей вдруг маленькой-маленькой, маленькой на ржавом причале, пока судно поспешно убегало от зачарованного рейда?

Или пришли на память несчастные портовые подружки? Испанка из Лас Пальмас, которая просила помолиться за своего любовника, рыбака с Мадейры, поскольку Атлантика ревела, словно волчица; добрая марсельская подружка, которая, после горячих мгновений любви, хотела вернуть нам любовную ярость отличным огненно-перченным буйабесом; девица из Саутгемптона, которая верила, что мы привезли с Востока волшебные снадобья, могущие излечить зло, накопленное пятью поколениями бедняков, хотя мы заплатили бедняжке грубыми шутками и сушеными водорослями; голландка с тяжелыми грудями, которая отомстила ударами тяжелых сабо за нашу скупость бродячих доходяг; блондинка из Бергена, чей ангельский взгляд заставлял забыть о нескладности ее тела; гамбургская еврейка, которая бормотала длинные молитвы на дурацком еврейском языке, покоряясь нашим жалким желаниям; странная красавица Онфлера, которая требовала за свои поцелуи целой ночи утех; каирская гетера, которая умащивала свое тело росным ладаном; креолка из Рио, которая в минуты забвения пела странные ритмические песни пампасов; бедняжка из Икико, которая не сердилась на нас за то, что мы пропитали ее ложе резкими запахами нитратов и гуано; очаровательная островитянка из Папаэто, которая не хотела брать серебро, а требовала новых песен из Франции и Англии.

Все они, поверьте, все они явились к нам по таинственной дороге памяти, чтобы напомнить о вечном несчастье покинутых женщин.

Столь же твердо, как в Бога, я верю в их призрачный и необычный поступок влюбленных, который защитил прекрасную молодую женщину с фиолетовыми глазами, ибо однажды ночью в баре Зачарованный город она с чувством сострадания спела о бесконечной жалости к портовым девушкам.

Семга Поппельрейтера

Никого глупее семги в живом мире не было бы, не будь моего друга Жеробоама Нюссепена.

Эта история не имеет ничего общего с Жеробоамом Нюссепеном, напротив, в ней много говорится о семге.

Однако я время от времени люблю формулировать простейшие истины, которые не требуют никаких дискуссий. Такую реальную и четкую истину я в этот вечер записал в своей маленькой карманной Библии для собственного назидания и для великой пользы тем, кто после меня прочтут и перечитают эти священные страницы.

Итак, перейдем к фактам. Я передаю слово Гансу Поппельрейтеру из Альтоны, что близ Гамбурга, который жил в Сохо и владел пятнадцатью профессиями, ни одна из которых меня не интересует.

— Каждый вечер я ходил выкурить трубку на берегу речушки, которую вы называете Гринстоун Ривер… (Это речь Поппельрейтера, поскольку я не считал количество звезд, отражающихся в прозрачной речке Гринстоун.) Обычно по вечерам я сидел за столиком в баре Зачарованный город, где подают вполне приличное виски и где Кавендиш, хозяин, повысил мне кредит до фунта четырех шиллингов. Прошлой весной, я как-то засиделся в баре. Время от времени, луна, выглянувшая из-за очередной тучки, бросала серебряные блики на воды, и вдруг я увидел, как длинный огненный всполох с белыми продольными полосами пронесся от берега к берегу.