Вторая и последующие жизни (сборник) (СИ) - Перемолотов Владимир Васильевич - Страница 26

Я дернулся встать, но тяжелая рука припечатала меня к лавке.

Амбалы сдвинулись, загораживая плечами нашего товарища от камер. Рука одного из них отодвинула телеобъектив, направляя его на господина Матросова.

— Но давайте, все-таки, в такой замечательный день не будем говорить о грустном!

— Ты мне не товарищ, — раздался голос из-под стола. — Я с тобой, гнида белая, на одном гектаре срать не сяду….

Наш друг плечом вперед протиснулся сквозь охрану и, ухватив в горсть доминошки, распорядился ими как герой в известной комедии шахматными фигурами — размазал их по лицу нашего управдома.

Послышался звук не то «ах» не то «ох» и все на секунду замерло, только камера продолжала жужжать. В этой громом обрушившейся тишине кости одна за другой стали отклеиваться и стукать по столу.

Кап… Кап… Кап….

— «Лошадью ходи»… — пробормотал кто-то из телевизионщиков, оценивших ситуацию.

— Вы что себе позволяете? — взвизгнул начальник, утираясь. На его лице некрупными прямоугольниками начали наливаться синяки.

— А ты зачем, мерзавец, детскую площадку заасфальтировал? — вернул ему вопрос Борисыч. — Самого бы тебя за это под асфальт закатать…

Оплошавшие охранники ухватили его за плечи, но тот каким-то детским, пионерским еще, приемом вывернулся из захвата. Ну, кто мог ждать от старика такой резвости?

А потом, подхватив мою палку за середину, ткнул ею обоих охранников и те кеглями разлетелись в стороны. Такой силы у него не было. Точнее не могло быть, и я понял, что заработала профессорская таблеточка.

— Прощай, Борисыч! — прошептал я. Мои друзья жадными глазами смотрели, как наш друг творит Революционную справедливость.

Что стало ясно с первой же секунды, так это то, что это накатила вполне контролируемая ярость: он, подхватив вторую палку, охаживал только управдома и его охранников.

Не было там каких-то хитрых приемов, особенно таких, какие показывают в азиатских фильмах. Простые удары, но от всей души. А вот прессу ОН не трогал. Они отбежали к автобусу и снимали, снимали, снимали…

Необузданной ожесточенности в Борисыче, наверняка хранилось больше, чем в хомяке, но ОН не сумел переступить в себе какой-то черты и бил не насмерть. Один раз только ОН отклонился в сторону — когда уже лежащий в крови и соплях управдом заорал:

— Охрана! Стреляйте же! Стреляйте!

Почувствовав опасность, Борисыч отвлекся и сломал руку тому здоровяку, что сунул её в карман.

Господин Матросов успел в эту секунду вскочить на ноги, но это ему не помогло — Борисыч зацепил его щиколотку рукоятью палки и снова повалил на землю. Там он и оставался еще минуты три, пока его охаживали клюкой, поскуливая от боли. Стало видно, что Борисыч выдохся — взмахи стали реже и сладкого натужного «хеканья» стало не слышно.

— Все, — негромко сказал Абрамыч. — Кончается действие.

Наш друг словно услышал, наклонился к поверженному врагу.

— Слушай, ты… Власть антинародная… Чтоб через три дня все вернул как было. И гараж мой и детскую площадку… Если не сделаешь — пеняй на себя. В следующий раз жалеть тебя не буду… Убью.

Матросов захныкал что-то в свое оправдание, но Борисыч не стал его слушать.

— Я сказал.

Он посмотрел на нас, прощаясь, и не спеша пошел прочь, мимо телевизионщиков. Никто не решился остановить его…

Бах! Бах! Бах!

Выстрелы прозвучали над самым ухом.

Я оглянулся, одновременно занося палку. Один из бодигардов, то ли более других преданный шефу, толь менее других пострадавший стрелял из длинного черного пистолета. Борисыч на том конце ствола качнулся, получив пулю в плечо, но в два прыжка ушел с линии стрельбы и скрылся за домами…

На следующий день, когда мы снова собрались, но не за игровым столом.

К столу нас не пустили — его все еще опутывала пестрая полицейская лента, и мы сели на лавку у подъезда.

Сидели и словно пришибленные после допросов, снятия показания и прочего, а по двору продолжали бродить полицейские.

— А как он ему, — прижмурившись, чтоб ничего не мешало ему переживать этот момент заново, медленно сказал Петрович. — Как он ему врезал! Сердце радуется!

— Борисыч у нас во всех новостях. Родню вспоминают… Оказывается у него дед в ОГПУ служил…

Абрамыч кивнул на старенький наладонник, то ли купленный, то ли подаренный кем-то из студентов.

— Мало ли кто у кого где служил… А за такое надо во дворах памятники ставить. И чтоб пионеры по бокам!

— Сколько твои хомяки после этого жили? — спросил я.

— Несколько часов — точно.

— Ну что ж… Светлая ему память…. Ты, Абрамыч, смотри, пилюльки свои не выброси… Мало ли как дело обернется еще.

Мои товарищи закивали, соглашаясь, и профессор кивнул.

— Помянуть бы надо… Я сбегаю? — предложил Петрович. Он не успел привстать, как в профессорском наладоннике запищал скайп. На моих глазах Абрамович побледнел.

— Плохо? — насторожился Петрович, засовывая руку в карман, поближе к валидолу.

Абрамыч не ответил, занятый компьютером. Своими кривыми пальцами профессор тыкал в экран, выцарапывая иконку.

— Кто там? Что ты мельтешишь?

Профессор воровато оглянулся. Полицейские продолжали бродить вокруг доминошного столика. Трое оккупировали бывшую детскую площадку, заставленную автомобилями.

— Борисыч…

— Что?

Наши головы с сухим треском встретились над экраном.

— Здорово, мужики!

Это был точно он! Живой! Чем-то неуловимо другой, но живой!

— Живой?

— А то…

Голос его чем-то изменился, стал тверже, только интонации остались его.

— Что случилось?

— Побочный эффект.

— Не сработал? Слава…

— Сработал, но в другую сторону!

Он улыбнулся, как улыбнулся бы американский президент или реклама дантиста. Во все 32 зуба!

— Господи! — выдохнул Абрамыч.

— Я теперь, ребята, живее всех живых! Что болело — не болит. Что отрезали — восстановилось. Что выпало — приросло! Пока я в бегах, но не потеряюсь. Сам вас найду….

— Твое ранение…

— Какое к черту ранение? Регенерация 100 %!

Экран погас. Мы молчали, молчали, молчали… Каждый думал о своем.

— Ну, что, Абрамыч, на Нобелевку будешь записываться или нет? — спросил я, не зная, что сказать. Потрясение ощутил такое, что говорить нечего.

— Я тоже так хочу! — сказал Петрович. — Как он…. Абрамыч, не жмись — дай таблетку.

Профессор, все еще сохраняя на лице удивленную улыбку, покачал головой:

— Нет. Рано. Тут могут быть тонкости, которые мы можем просто не знать.

— Да какие там тонкости?

— Вдруг для того, чтоб это все правильно сработало нужно именно озлобиться на кого-то и полную физическую нагрузку испытать…?

Петрович несколько остыл.

— Но ведь можно же рассчитывать? В перспективе?

— Безусловно, — заверил его профессор. — Вне всякого сомнения!

Сказка на наших глазах становилась былью. Все наши вчерашние смешливые проекты социальной селекции на глазах превращались в реальные возможности и ставили новые вопросы. Пара минут тишины.

— А как мы «плохих» от «хороших» отличать будем? — озабоченно поинтересовался Петрович. — По каким критериям?

— По самым простым. Смотришь на его зарплату и прикидываешь сколько их в стоимость его авто входит. Или на недвижимость повнимательнее посмотреть, с бдительным прищуром…

— Не-е-е-т, ребята. Не все так просто!

— Да будет тебе словоблудием-то заниматься…

— Ты, Ильич, у нас философ! Всякой хренью голову любому забить можешь.

— Никакая это не хрень, ребята, а извечный философский вопрос о добре и зле… Тут нам впору вводить новую категорию «доброго зла» или «злого добра».

— … а Энштейн сказал, что все относительно… — процитировал Абрамыч старый анекдот. После того, как он увидел Борисыча так как-то подобрался… — Ничего твоя философия не стоит по сравнению с реальной жизнью. А в жизни ты сам, что такое добро знаешь?

— Ну, могу догадаться.

— И я знаю. Вот что мы с тобой вместе добром назовем то и будет «ДОБРО»….