Море бьется о скалы
(Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 3

— Нехсте! — крикнул солдат, обмениваясь с товарищем улыбкой.

Очередь не шевелилась. Пленные давно привыкли ничему не удивляться, но сейчас у них постоянное чувство голода подавила ненависть. Она зажглась в глубоко запавших глазах каждого. Закипело в груди, захватило дыхание. Кажется, мгновение — и эта ненависть, сливаясь в единый порыв, бросит пленных на врагов. Их сомнут, разорвут в клочья, а там будь что будет. Все равно смерть…

Солдаты струсили. Один, пятясь, встал на ступеньку, другой начал торопливо нащупывать на боку пистолет, а потом схватил ведро и широким взмахом высыпал на головы пленных картофель. Мгновение — и голод опять победил ненависть — очередь превратилась в бесформенную кучу, которая рычала, ругалась, плакала…

А немцы, вбежав на лестницу, гоготали, приседая и хлопая себя по ляжкам.

— Свиньи! Настоящие свиньи! Собаки!

С грохотом закрылся люк.

Врач и Бойков занимали место в полутемном углу трюма. Слева от Олега Петровича мерно дышали за переборкой машины, а в изголовье обоих гулко билось и плескалось о ржавую железную стену осеннее штормовое море.

Федору удалось схватить на лету две сравнительно крупных картофелины. Друзья съели их неочищенными.

— Ну вот… Теперь бы курнуть и порядок, — сказал Федор, стараясь не обращать внимания на растревоженное чувство голода.

— Ишь, куда хватил! Это уже роскошь.

— Разве? Тогда отставить. Не до роскоши…

Они познакомились в Уманской яме — большом и глубоком глиняном карьере, который немцы превратили в лагерь военнопленных. Для этого они лишь обнесли яму колючей проволокой. Пища, если можно так назвать смешанные с землею сырые бураки, картошку или трупы убитых при бомбежках лошадей, сбрасывалась от случая к случаю сверху.

С наступлением холодов и осенней слякоти люди стали гаснуть, как спички на ветру. Бойкову помогло то, что он вместе с солдатом своего батальона заранее выкопал в яру нору. Если не считаться с тем, что нора могла каждую секунду обрушиться, это было завидное убежище. Главное — сухо, а когда лаз заткнут бурьяном, то теплее, чем наруже.

Ноябрьским утром напарник Федора оказался мертвым. В тот же день Федор повстречал Садовникова. В мокрой заляпанной глиной шинели без хлястика врач сидел на корточках под яром. Таких было тысячи. И Федор, пожалуй, прошел бы мимо, если бы не очки. Худое, синее, заросшее до самых глаз вершковой щетиной лицо первобытного человека и… очки. Диковинно.

— Дружок, э! Доходишь, что ли?

Садовников не отозвался и глаз не поднял, а лишь глубже втянул голову в поднятый воротник шинели.

— Вставай! Слышишь?

В норе Садовников растрогался:

— Да тут как на печке! И трава!..

Уже с первых минут разговора выяснилось, что они вместе обороняли Киев. В честь этого Федор поделился с врачом куском твердого, как дерево, жмыха, который он приберегал на самый черный из черных дней.

Садовников, чуть отойдя, завел речь о побеге. Бойков только того и ждал. Они всячески ломали головы и решили — ночью скопом броситься к воротам на косогоре, свалить их и разбежаться. Возможно, что некоторые уцелеют…

О своих планах друзья сообщили в соседние норы. Пока судили и рядили, разыгрались первые метели. Яму забило снегом. Когда буран успокаивался, мороз, точно по уговору с охранниками, открывал по ночам беспорядочную стрельбу. Стрелял он где-то наверху, в леске или на речке, а люди гибли здесь, в яме. Из многих тысяч, загнанных сюда в конце лета, к январю осталось несколько сот. Их растолкали по другим лагерям. Бойков и Садовников потеряли друг друга.

Снова встретились они в пересыльном лагере накануне погрузки в пароход.

— Неужели. Федор, Бойков?! Живой? Вот не думал!.. Ну и встреча!.. Где нажил такой шрам?

— Тут это недолго, — Федор слегка коснулся пальцами розового, едва зажившего рубца на щеке. — Расплата за побег.

После Уманской ямы Бойков побывал в трех лагерях, а потом в небольшой команде угодил, наконец, в хозяйство прусского барона. Чуть окрепнув на баронской картошке, Федор бежал, но неудачно. Его смертно били, месяц держали в карцере — темном и сыром бетонном мешке. Однако Федор не сдался. Подвернись удобный случай — он снова уйдет не задумываясь. А вот с Олегом произошло что-то. Осторожничает. Неужели потому, что все время работал в санчасти большого лагеря? И там, куда везут, надеется врачевать. Врачу несравненно сытнее остальных. Если отойти в сторонку, не перечить немцам, можно наверняка выжить.

— Олег, ты заметил, какой был момент? Одно слово — и тех олухов разнесли бы в клочья. Заодно и Зайцева прикончили бы. — Федор, положив голову на поджатые колени, неотрывно смотрит на Садовников… Федор будет рад, если его предположение не оправдается. Ошибиться в друге — всюду нелегко, а тут особенно.

— А дальше? — Олег тоже садится и, как Федор, поджимает колени, обхватывает их. — Что дальше, Федя?

— Дальше? Действовать согласно обстановки, как во всяком бою. Прикончить фрицев, а потом… можно уйти в Англию. Тут, должно, не так далеко. Пушка, автоматы… Голыми руками не возьмешь.

— Чепуха! Глупая гибель! — резким движением руки Садовников сдергивает с носа очки. — Давеча людей охватил порыв, мгновенная вспышка…

Федор упрямо качает головой.

— Порох тоже мгновенно вспыхивает, а пули и снаряды летят на километры.

— В определенных условиях, Федор, если порох заключен в гильзу, а гильза в ствол. — Садовников поднимает ладонь с широко расставленными пальцами. — Видишь? Каждый палец сам по себе. И мы так…

Бойков утыкается лицом в колени. Ему до боли обидно. Конечно, Олег уже не тот, не прежний. Маневрирует, ловчит.

— Смотри! — Садовников медленно сжимает пальцы в кулак. — Вот так надо. Это старая истина.

— Старая-то она старая, только не для наших условий. Тут такого, пожалуй, не добиться. Нет! — Федор повел вокруг черными в узковатом разрезе глазами. — Попробуй-ка организовать таких. В них человеческого почти ничего не осталось. Ты испугался порыва, вспышки. А на них только и можно вырваться отсюда.

Неожиданно, перешагнув проход, к Федору подсаживается пленный в накинутой на плечи шинели. Под густыми, низко опущенными бровями сталью поблескивают глаза.

— О чем речь? — спрашивает он, слегка заикаясь. — Картошечки урвали?

Садовников разжимает кулак, опускает руку. Такая предусмотрительность вызывает у Федора улыбку. Он кивает на пленного.

— Как и я, беглец-неудачник.

— Да, черт меня дернул зайти в деревню, Теперь вместо вонючего трюма сидел бы в тридцатьчетверке. Ведь оставалось…

— Слушай, Михаил! — перебивает Федор. — Рассуди нас. Скажи, можно нашего брата слить в одно целое? Так, понимаешь, чтобы все за одного, а один за всех.

— Сли-ить?.. — протяжно повторяет танкист и, сдвинув на лоб зеленую пилотку, скребет затылок. — Вряд ли.

Вот гоняли нас из лагеря картошку выбирать. Между прочим, оттуда я и сорвался. Так вот… нас тридцать манов, два пастуха, а там, на месте, какой-то цивильный, вроде мастера. Стерва, каких свет не видал. Он нас и пинками и палкой, а толку мало. Тогда вышел вперед метров на двадцать, провел палкой черту, а за ней положил на камешек сигарету. Толкует, кто первый до черты дойдет, тот возьмет сигарету. Ну и пошла карусель! Как рванулись!.. А немцу только того и надо, молотит отстающих. Был такой Митя. В годах уже, слабый. Говорили, что научный работник. Так мастер совсем его доконал.

Бойков задумывается.

— Тут, Михаил, вы сами виноваты. Команда — не лагерь. Всего тридцать человек… Не могли договориться, одернуть ретивых, укорот дать…

— Рассуждаешь, будто на воле, — обиделся танкист. — Одного-двоих можно приструнить. А если десять?..

— Давайте спать. Скорей время пройдет, — неожиданно предложил Садовников. Прикрыв ладонью рот, он позевнул, коротко покосился на соседей — Степана и Жорку.

От удара огромной волны корабль гулко вздрогнул, а трюм взлетел и, казалось, повис в воздухе. Мгновение спустя, он начал стремительно оседать. Падал на сторону и вниз.