Море бьется о скалы
(Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 17

Егор выжидает. Ему незачем торопиться. Радовалась, падлы, когда Овчарка с ним расправлялся… А теперь не так порадуетесь.

Садовников и повар сидят через стол один напротив другого.

— Заболел?

— Да нет… — под откровенно изучающим взглядом Олега Петровича повар слегка покашливает и смущенно теребит кончик уса. — На здоровье обижаться пока не приходится. Просто так зашел… Обнюхаться…

Врач неопределенно хмыкает. А повар, в свою очередь, целится исподлобья в него взглядом.

— Дух, значит, определить… — повар кладет на стол руки.

Прямота похожи на бесцеремонность. Врач в недоумении. Кто он? Ишь, как расперло… Олег Петрович уже пытался выяснить прошлое повара. Узнал немного. Нашлись люди, с которыми Матвей около трех месяцев был в одном лагере. И все.

— Ты что же, вроде бабы-яги? Та на расстоянии русский дух чуяла, — Садовников иронически усмехается, скорее по привычке, чем по необходимости засовывает под стекло очков большой палец, протирает…

— Нет, не дошел до того, чтобы на расстоянии… Потому вот и тут…

Садовников замечает, что ладони у повара широкие, толстые, с чернотой в порах, с нашлепками остекленевших мозолей. «Напоказ выложил, как документы», — неприязненно думает врач.

Повар, будто прочитав мысли Садовникова, убирает руки на колени.

— В гражданке поваром был?

Под рыжеватыми усами Матвея впервые появляется короткая усмешка.

— Где там… Кузнец я… Природный… Отец и дед молотком орудовали. И я сызмальства около горна. Сперва в колхозе, потом в мытыесе. В армии тоже… Лошадей ковал.

— А как поваром заделался?

— Сам удивляюсь, Олег Петрович… В Ростоке мне один посоветовал усы отпустить. Говорит, у немцев к пожилым больше доверия. Ну, я послушался… Терять нечего. А как сюда пригнали — на первой поверке бросился я чем-то в глаза боцману. Тычет в лицо мне пальчиком и приговаривает: «Шабе! Шабе!» И сейчас не знаю, что это значит.

— Шабе? — Садовников задумывается. — Кажется, таракан.

— Да… Правду говоришь?! — Матвей, опираясь ладонями о край стола, привскакивает. — Верно? Вот мозгляк!

«Неужели дурачит?» — думает Садовников и спрашивает:

— Дальше что?

— Унтер спросил, кто я такой. Кузнец, говорю. Они полопотали, потом унтер велел показать руки. «Гут! — смеется боцман. — Никс большевик?» По их понятию значит, что большевики непременно белоручки. Ну, я, конечно, изо всех сил трясу головой: «Никс!» Они опять полопотали, потом унтер говорит: «Был ты у большевиков кузнецом, а у нас станешь поваром. Сможешь?» А чего ж, говорю, не велика тут хитрость. Так и стал я поваром. Что, плохо верится? Думаешь — окалина? Я и сам первое время не верил. Все подвохом казалось.

— В плену давно?

— С мая… Седьмой месяц, выходит… В Крыму нас, гуртом…

Садовников задумывается. Свой человек на кухне необходим. Но свой ли он? Очень уж все невероятно… Немцы так не поступают.

— Ну что же, будем считать, что познакомились, — Садовников решительно встает.

— Как?!

От удивления лицо повара, кажется, опало, глаза стали шире, а кончики усов обвисли.

— А так… Ты меня, оказывается, уже знаешь, по имени, отчеству-величаешь… Я тебя тоже узнал… Будет время и охота — заходи. Поговорим… А теперь извини… Дела…

Повар на глазах тускнеет, увядает, становится толще, брюзглее.

— Думаете, дорвался до баланды и все?.. Успокоился?.. Да знаете?.. Выдавать ее хуже пытки всякой… Сердце на части разрывается…

— Не понимаю, зачем мне все это?.. — врач сердито сдергивает с носа очки.

— А вот зачем… — Матвей встает и, обойдя стол, двумя пальцами берет врача за отворот халата, шепчет — Баланды хватит… Она без учета… Не вам лично…

Садовников заметно бледнеет. Предложение повара — сокровенная мечта Олега Петровича. Лучше желать нечего. Лекарства нет. А добавочная порция супа окажется полезнее всякого лекарства.

— Да… — решительным жестом врач отстраняет руку повара, сам отступает. — Удобный случай укрепить свое положение…

— Олег Петрович!.. Если что, я поплачусь… Ваше дело сторона… Вы ни при чем…

— Я о себе… Мне представляется удобный случай… — в глазах Садовникова колючая усмешка, а губы плотно сжаты.

— Вон вы о чем!.. Так идите… Ведь не пойдете!..

— Почему, думаешь?..

— Знаю! Уверен!

— Не пойду, — задумчиво соглашается Олег Петрович и вскидывает на повара глаза. — Матвей, кажется? Вот что, Матвей… Мы с тобой ни о чем не говорили. Ты будешь иметь дело с санитаром. Он получает баланду… Вот так!.. А потом посмотрим… — Садовников подает повару руку. Тот сжимает ее так, что врач слегка морщится.

— Силища у тебя медвежья.

— Есть силенка!.. Шмид![23] — кончики усов Матвея задорно топорщатся.

Жалко горбясь, Степан выбирается из ямы, и сразу на него набрасывается пронизывающий ветер. Здесь он намного злей, напористей, чем там, внизу. Ветер бьет в лицо, толкает в грудь. Ему старательно помогает дождь. Усталый Степан хочет перевести дыхание, а нос и рот забивает водой. Степан плюется, кашляет.

Слева — море. Мутное, оно в каких-то двухстах метрах сливается с таким же мутным небом. И оттуда из этой мути катятся волны, бьются о баржи, о бетон причальной стенки. Черные баржи трутся одна о другую. Одинокая мачта качается, как гигантский палец грозящего кому-то человека. Все серо, уныло. Дождь размыл очертания окружающего. Двухэтажная бетонная коробка цементного склада проступает сквозь пелену дождя серым бесформенным пятном. Словно за пыльным стеклом копошатся справа пленные, пытаясь вкатить на эстакаду бетономешалку с похожим на огромную грушу бункером.

Чтобы попасть в «комнату отдыха», надо свернуть влево, но Степан идет прямо к цементному складу. Он опасливо оглядывается. Не наскочить бы на Овчарку, вахтмана или еще какого черта. Тогда несдобровать.

В нижнем этаже склада гуляет из одних открытых дверей в другие сквозняк. Тянет, как в огромную трубу. Зато нет дождя, не льется за шиворот, не бегут по телу, стекая в ботинки, обжигающие холодом струи воды.

Степан шагает по шпалам узкоколейной дороги. В полумраке поблескивают нити рельс, а по обеим сторонам — штабеля мешков с цементом. Аккуратно уложенные крест на крест бумажные мешки громоздятся почти до самого перекрытия. Но вот мешки кончаются. Становится светлее, свободней, и холодный ветер проходит стороной. Около широкого окна несколько норвежцев заготовляют материал для опалубки. Немца-мастера поблизости нет, и норвежцы, держа наготове доски, балагурят. А высокий с непокрытыми белокурыми волосами, не сгибаясь, небрежно сует под циркулярную пилу обрезки досок. Певучим звоном пила извещает на всю окрестность о том, что норвежцы старательно трудятся.

Увидав русского, норвежцы приветственно трясут головами, улыбаются, а один, предварительно оглядевшись, поднимает сжатый кулак: Рот фронт! Людвига среди них нет, но тот высокий, что стоит около циркулярной пилы, кажется, работал тогда в лагере. Он должен знать Людвига. Надо спросить…

Степан, прежде чем подойти к норвежцам, проверяет, не угрожает ли откуда опасность. Дождь остановил выгрузку из баржи цемента, и поэтому в складе, кроме норвежцев, никого не видно. Распахнутые двери завесила шторой вода. Там тоже никого не видно.

Степан делает несколько шагов… И почти сталкивается с вышедшим из-за штабеля мешков вахтманом. На немце пятнистая плащ-палатка, из-под которой угрожающе высовывается ствол карабина.

Степан теряет способность двигаться и соображать.

Прошло две-три секунды.

Степан смотрит на вахтмана, но больше на ствол карабина, который зловеще уставил в живот Степана свой черный зрачок. Появляется мысль о том, что Жорка был убит в живот. Убил его вахтман потому, что захотел убить. И этот может, если захочет…

— Ви шпет[24]? — как-то само собой вырывается у Степана.