Море бьется о скалы
(Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 11

— Все, падлы…

— Опять трусишь? Как бы хуже не было!

— Конечно, а то как же… Самому довелись… Вот как хочешь, а спать с ними больше не буду. Жить не надоело.

— А, возможно, сон тяжелый приснился? — спрашивает Садовников. — Такое случается…

Егор покосился сверху на врача, который деловито натягивал на себя кургузый застиранный халатишко.

— Не надо, доктор, надсмехаться. Я пока не опупел. На шее, поди, пальцы остались. Хоть проверь…

— Ладно! Пойдем! — бросил Зайцев.

В этот же день полицаям отвели отдельную комнату. Егор поспешил занять место на верхних нарах. Туда сразу не заберешься. Да и обороняться сверху удобней…

Вместе с хлебом Бойков принес газету.

— Духовная пища… Просвещайтесь. На русском языке.

— Дай, посмотрю, — Васек с подчеркнутой брезгливостью взял двумя пальцами за угол листок небольшого формата, приподнял на уровень глаз.

— Вот это забота! Из Дойчланда приволокли. Специально для нас. Понимать надо! «Клич». Куда же они кличут?

Бойков раздал буханки по восьмеркам, и началась процедура скрупулезного развешивания. Дунька после попытки присвоить пайку участия в дележе не принимал, а лишь бдительно следил за ним со стороны.

Васек без особого интереса просмотрел вторую страницу и перешел на первую. Степан, стоя за его спиной, тоже заглядывал в газету.

— Брехня. Сплошная брехня… — ворчал Васек и вдруг смолк, уткнулся в листок, а через несколько секунд живо обернулся к Степану.

— На Волгу вышли, мою родную… — Васек ударил костяшками пальцев по газете. — Хвалятся — Сталинград взяли. Если так, то почти во двор ко мне приперлись. Что же это, а? Крышка? Как же там допускают? Ну, чего ты молчишь? — сердито спросил Степана Васек.

— Откуда я знаю, — Степан взял у Васька газету. Давно, еще в Германии, он слышал, что немцы рвутся к Сталинграду, несколько позже просочилась весть о том, что бои идут на подступах к городу. Неужели теперь взяли?.. Как это скажется, если так? И какая трудная у города судьба. В гражданскую за него столько дрались и теперь?

— Да нет же… Не может быть… — Васек смотрел на товарищей. Ему хотелось, чтобы они не поверили и его убедили… Но товарищи, занятые дележом хлеба, будто не слышали. Самым отзывчивым оказался Дунька.

— И чего ты удивляешься — не пойму? — Дунька не отрывал настороженного взгляда от развешиваемых паек. — Может… Еще как может… Сила у них агромадная. Как прижали нас к Донцу, не приведи господь, не продохнуть… Ад, сущий ад… Вот и там, поди, так… Да зачем ты к этой добавляешь, надо вон к энтой, елова твоя голова. А городов у матушки Расеи много. Вот уж, считай, полтора года берут их немцы и конца не видать…

Васек, растерянный и жалкий, поворачивается в одну сторону, другую.

И Степану не по себе. Когда же окончится отступление, сдача городов? И окончится ли? Все-таки Степан находит в себе силы сказать Ваську:

— Успокойся. Сам знаешь, как верить… — Степан потрясает газетой, но сам чувствует, что говорит он не убедительно.

— Это да… Конечно… — бормочет Васек. Увидав в дверях Бойкова, он бросается к нему.

— Федор, ты больше понимаешь… Как думаешь? Скажи…

— Что скажи?

— Да вот, — Васек показывает на газету в руках Степана. — Сталинград… Ведь мы рядом там… Балаковский я…

— Ну, что там? Читай вслух, — предлагает Бойков Степану.

Степан начинает читать, а пленные один за другим окружают его. Каждый бережно держит на ладони дневную пайку хлеба.

— «Фюрер сказал: „Волга — артерия русских. И я перерезал ее. Большевики в предсмертной агонии. Они лишились нефти и других стратегических материалов. Сталинград в наших руках“».

За словами Гитлера следовало высокопарное описание мужества и стойкости воинов, которые не щадят жизни во имя избавления немецкой нации и всего человечества от большевизма и плутократии.

«Наши войска под предводительством фельдмаршала фон-Паулюса, овладев Сталинградом, уничтожают прижатые к Волге жалкие остатки частей Красной Армии. Враг упорно сопротивляется, но в этом сопротивлении больше отчаяния, чем здравого смысла. Ничто не может противостоять силе мужества нашей нации! Нет никакого сомнения в том, что мы раз и навсегда ликвидируем угрозу новому порядку в Европе, очистим воздух от большевистской заразы. Провидение сопутствует справедливой борьбе великой нации!».

— Новый порядок!.. — Васек с досадой плюнул на пол. — Любой сопливый немец бьет в морду, стреляет.

У Бойкова нервно дернулись губы. Покосясь на Дуньку, он опустил глаза.

— Ну, что? Неужели взяли?.. Федор!.. — приставал Васек.

— Минуточку! — Бойков предостерегающе вскинул ладонь. — Скажи, кто твой враг? Самый лютый, ненавистный? Ну?

Васек крутнул головой.

— Да ладно… Не до шуток…

— А я не шучу. Ну, кто?

— Да что ты, не знаешь, что ли?

— Я-то знаю, а ты нет. Вот он, — Федор высовывает кончик языка.

Вокруг заулыбались, а Дунька от восхищения хлопнул себя по животу.

— Прямо в точку! Истинный господь!.. Язык следует на приколе держать. Мало ли чего на ум взбредет. Дома-то распускал его? Тоже, брат…

— Пошел к черту! — вскидывается смущенный Васек.

Бойков берет у Степана газету, читает ее про себя. Вокруг затихают, настораживаются.

— Да, — задумчиво тянет Федор. — Действительно, артерия… От Сталинграда зависит много. Не только твой дом, Васек. Москва и вся военная обстановка…

Бойков небрежно сунул Степану газету и жестким голосом сказал:

— Поторапливайтесь! Сейчас построение. Камень таскать.

В длинной людской цепочке Степан выходит за ворота, минует караульное помещение. Справа через каждые три-четыре шага торчат вооруженный немец. За воротами часовые образуют сплюснутый круг, внутри которого движутся один за другим пленные. В лагере часовые стоят в один ряд вперемежку с полицаями. У немцев — автоматы и винтовки, у полицаев — резиновые шланги.

То и дело раздаются крики на двух языках:

— Шнель!

— Быстро! Шевелись!

Не так легко раздробить кувалдой камень даже сытому, как говорят пленные, нормальному человеку. А как это делать, если ты голоден, если сила на исходе, если после каждого удара захватывает дыхание, а пальцы, помимо воли, разъезжаются на черепке кувалды. А немцы бьют прикладами, пинают.

Зайцев деловито снует: то спустится в лагерь, то поднимается наверх, где дробят камень.

— Давай, хлопцы, давай! Не тяни резинку. Обозлятся часовые — не возрадуетесь.

На него не обращают внимания.

Ноги с каждым рейсом тяжелеют. Если вначале люди шли, поднимая ноги, то теперь они с трудом передвигают их. Избегая пинков, пленные клонятся вперед, а ноги не слушаются, отстают, будто к ним привязаны гири.

Передний, согнувшись, не спеша выбирает удобный камень, не спеша выпрямляется, не спеша отходит. Очередь Степана, А он стоит, будто его не касается.

— Шнель!

— Бери! — советует сзади Васек.

Степан продолжает стоять.

— Тёльпель![11] — немец с перекошенным злобой лицом вскидывает винтовку, чтобы ударить прикладом. Степан, точно очнувшись, ныряет к земле за камнем. Васек с непостижимым для пленных проворством тоже бросается за камнем, загораживая собой Степана. Обескураженный немец сдерживает замах, но не перестает кипеть от негодования.

— Уходи! — не поворачиваясь к Степану, бросает Васек.

Степан поднимает камень.

— Мер, фауль![12]

Степан догадывается — в наказание немец хочет его нагрузить до отказа. Степан бросает камень и берет другой, чуть не в два раза больше. Немец, пнув Степана, провожает его злым взглядом, кричит вдогонку:

— Шнель, меньш!

Камень оказался не по силам. Острыми изломами он режет побелевшие пальцы, вытягивает жилы. Степан сильнее прижимает ношу к животу. Идет. Идет, точно в забытьи, ничего не видя и не слыша.