На главном направлении
(Повести и очерки) - Падерин Иван Григорьевич - Страница 13

— Ну и как, согласилась она стать матерью твоему сыну? — спросил я.

— Не знаю. Она очень хорошая, я не посмел ей сделать такое предложение, — сказал он.

— Ну и зря, — упрекнул я.

Александр посмотрел на меня такими глазами, будто я сказал ему что-то неприличное. Чувствуя неловкость, я спросил:

— Обиделся?

Он промолчал.

— А она знает, что у тебя есть сын, и пишет тебе сейчас?

Александр помедлил с ответом, еще раз посмотрел мне прямо в глаза, затем решительно расстегнул грудной карман гимнастерки и подал конверт.

— На, читай.

Когда я прочел ее письмо, мне стало так неудобно перед Семиковым, что я готов был просить прощения. Ведь Александр ждал от меня хороших, серьезных слов, таких же серьезных, как его сокровенные чувства. Это для меня большой урок. Политработник…

Перед моим мысленным взором встала поистине красивая, умная русская девушка, любящая его, Александра Семикова.

— Сколько ей лет? — спросил я.

— Девятнадцать, — ответил Александр и снова задумался.

Чтобы как-то развлечь его, я вслух высказываю свои догадки:

— Скромная, с нежным, красивым лицом.

Александр молчит, а я продолжаю говорить:

— Задумчивая, косы вот такие, до пояса…

Я принялся рассказывать о своей жене, о сыне, о счастье быть семейным человеком, иметь детей, Александр улыбнулся. На его лице смущение.

— У нас еще ничего такого не было.

Слушая рассказ о том, как он познакомился с этой девушкой и как боится огорчить ее даже неудачным словом в письме, я забыл, что со мной сидит тот самый Александр Семиков, смелости и отваге которого могут позавидовать многие. Такова сила любви.

Как хорошо и приятно жить, когда знаешь, что тебя любят. Какое счастье — жить и любить! Это было написано на лице Семикова, это же он, наверное, прочел и на моем лице. Вот ведь как бывает! Обстановка самая что ни есть на свете суровая, а думаешь о каких-то до слез нежных чувствах, о любви. Думаешь, потому что жить хочется. Не верю, не хочу верить тем, кто говорит, что в горе человек черствеет и не боится смерти. Тогда почему же смертельно раненные люди боятся налета бомбардировщиков больше, чем здоровые? Ох, как тяжело слышать их крики и страшные стоны на переправе в час бомбежки! Они хотят жить, они надеются еще повидаться со своими родными, знакомыми, любимыми. О любви и перед смертью подумать не грешно.

Новый командный пункт нашей армии находится под берегом глубокого оврага, что отделяет Баррикадный район от Тракторного.

Красноармейцу Хрестобинцеву (из охраны штаба) за день переменили три винтовки. У первой осколком снаряда оторвало ствол, не прошло и двух часов — у второй осколком раздробило приклад. Бойцу выдали третью. Но вот рядом, всего в трех метрах, разорвалась мина. Хрестобинцев не успел спрятать винтовку, и осколки мины вырвали магазин, затвор, сбили дульную накладку. С перебинтованной рукой Хрестобинцев вернулся на свой пост и продолжает стоять с одним штыком.

Сержанта Тобольшина, целыми днями бегавшего из блиндажа в блиндаж с пакетами, дважды взрывной волной бросало в овраг, осколками изрешетило на нем шинель.

Начальник оргинструкторского отдела, мой непосредственный начальник, подполковник Вотитов оглушен, не может говорить. Его отправляют в госпиталь.

Немцы подожгли резервуары с нефтью. Багровая лава потекла в овраг. Чад, дым, огонь… Бойцы, обороняющие овраг, задыхаясь, бегут к реке. Огонь стелется по гальке, по песку. Его не останавливает и река, пламя пляшет на воде.

Начальник политотдела дивизии Овчаренко опухшими от ожогов руками выдает принятым в партию бойцам партбилеты, коротко поздравляет молодых коммунистов и тут же ведет их в атаку — из огня в огонь. И сколько таких! Не счесть!

Я горд тем, что мое сердце согревает красная книжечка члена великой Коммунистической партии.

Утро. С неба валятся хлопья сажи. И берег, и уцелевшие скелеты заводских корпусов, и люди стали черными. Связи с частями все еще нет, и мне теперь нечего ждать у телефона, приходится «звонить пятками и локтями». Такая уж судьба информаторов — иди в часть и там бери материал. Да иначе и нельзя, ведь вся страна с затаенным дыханием следит за боями на улицах Сталинграда.

К пяти часам вечера надо дать очередную сводку. Иду на «Красный Октябрь». Там стоят батальоны гвардейской дивизии Гурьева. Со мной Тобольшин, он несет пакет командиру дивизии.

Где ползком, а где бегом добрались мы до крайних цехов «Красного Октября». Не успели перевести дыхание, как фашисты начали новую артобработку всего участка дивизии. Взрывы мин, снарядов, бомб разбрасывают кирпичные груды разрушенных домов и заводских корпусов, перекапывая заново уже перекопанную землю. Падают заводские стены, сворачиваются железные сооружения, подожженные термитными снарядами.

Вот один снаряд впился в чугунный постамент фрезерного станка. Показался синий огонек. Металл закипел.

Пробираюсь к Мамаеву кургану. В траншее встречаю врача Тамару Иванову Шмакову. Я ее знаю еще по Томску. Она пришла в армию со студенческой скамьи. Чуткая, умная девушка. Ей всего двадцать один год, низенького роста, круглолицая, не блещет красотой, но ее по-настоящему любят все бойцы и командиры. О ней никто не может сказать ни одного плохого слова. Смелый, боевой товарищ. До моего ухода из батальона она работала на батальонном медпункте, теперь она уже полковой врач. Встретив меня, она обрадовалась, как родная сестра, и тут же по ее пухлым щекам покатились слезы.

— Чего вы плачете?

— Обидно Полковник прогнал, — сдерживая слезы, говорит Тамара Ивановна.

— Какой полковник? Почему прогнал и куда? — добиваюсь я.

— А, да вы все такие!.. Только бы прогнать, а о себе не думаете! — И, собравшись с силами, пояснила: — Полковник Батюк, командир дивизии, в санбат прогнал и приказал лежать, а если, говорит, не пойду, то взыскание… Меня чуть задело, а он все свое…

— Ну, тогда я тоже поддерживаю полковника. Идите, Тамара Ивановна, и лечитесь.

Она посмотрела на меня и, не найдя сочувствия, пошла дальше.

Только теперь замечаю, что она серьезно ранена. Прижимая руку к груди, она мягко ступает, тихонько переставляя ноги.

На северных скатах кургана случайно натыкаюсь на наблюдательный пункт командующего. Отсюда хорошо просматривается местность.

Артподготовка немцев все еще продолжается.

Чуйков внимательно следит за полем боя, он мрачен и молчалив.

Ураган переместился в глубину обороны и на левый берег. Началось новое наступление врага.

Цепь за цепью движется пехота. Вслед за ней танки, потом снова пехота. И так несколько валов. В четвертом валу особенно много танков и идущих во весь рост автоматчиков. Это что-то новое в тактике гитлеровцев.

Немцы подходят все ближе и ближе. Вот они перевалили через железнодорожную насыпь. Отдельные группы автоматчиков появились у заводских корпусов. Наши пехотинцы еще молчат. Неужели там все погибли?

Где-то глухо чавкнула граната. Над головой, устремляясь на окраину заводского поселка, с шипением промелькнули реактивные снаряды. Второй залп «катюш» пришелся как раз по скоплению пехоты и танков врага. Первого вала фашистов как не бывало, но очередная цепь продолжает двигаться.

Залпы «катюш» послужили сигналом. Вслед за ними загремели винтовочные выстрелы, затем заговорила артиллерия. Крики «ура», выстрелы и взрывы — все слилось в сплошной гул.

— Ожили! — сказал командарм после долгого молчания.

Атака на заводской район отбита, и установилась какая-то особенно тревожная тишина. Тревожная, потому что, по сведениям разведки, на левом фланге скапливаются большие силы врага. Они угрожают истоптать дивизию Родимцева, которая еще с утра оказалась отрезанной от главных сил армии. Родимцеву надо чем-то помочь, помочь хотя бы ударом по флангу той группировки противника, которую Паулюс готовит для удара по центру города. Он, Паулюс, на сей раз, видимо, решил покончить с гвардейцами Родимцева окончательно.