Две томские тайны
(Исторические повести) - Барчук Дмитрий Викторович - Страница 23

Тем временем государь отошёл от ночных кошмаров. И хотя не совсем выспался, о чём свидетельствовали тёмные круги под глазами, был, напротив, нервно оживлён. Даже пробовал шутить. Иногда оскорблял кого-нибудь из близкого окружения. Но посвящённые в тайну на него не обижались и смиренно терпели любые колкости.

— Вы бы всё-таки причастились и исповедались, Ваше Величество, — посоветовала ему жена.

Дерзкий ответ сопровождала ехидная ухмылка:

— Неужели мои дела настолько плохи, и болезнь уже зашла так далеко, что другого лекарства нет?

Царица смутилась, но всё же ответила:

— Вашим подданным хорошо известно, что их император — великий христианин и строгий наблюдатель правил нашей православной церкви, и если он предстанет перед Господом, не выполнив перед этим положенных обрядов, это может вызвать различные кривотолки среди населения. Поэтому советую вам прибегнуть к врачеванию духовному. Оно всегда приносит пользу и даёт благоприятный оборот при любых тяжких недугах.

Александр Павлович немного подумал и тем же дурашливым тоном сказал:

— Благодарю вас, друг мой, за заботу о моём душевном здоровье. Только прикажете исповедаться — и я готов.

А потом добавил, обратившись уже к лейб-медику:

— А может, лучше вы, Виллие, сыграете за меня эту роль? Как-никак я же не собираюсь умирать на самом деле.

У старого лекаря от такого предложения чуть не свалилось с носа пенсне.

— Что вы, что вы, Ваше Величество? Это же такое святое таинство! Как я могу? — запричитал он.

— Ладно, зовите вашего протоиерея. Я, так и быть, исповедуюсь, но только при одном условии. Не как император, а как простой мирянин. Император уже скончался. Его тело лежит в подвале и ждёт своего часа, когда его поднимут и положат на царское ложе.

«Какие же упрямые эти бакенбарды! Никак не хотят сбриваться!» — подумал Александр Павлович и громко вскрикнул: «А-а-а! На помощь!»

Тут же в ванную комнату вбежали камердинер и два лакея.

Император стоял, склонившись над умывальником, и закрывал полотенцем своё лицо. По его шее из-под полотенца сползала струйка крови.

— О Боже! Врача, скорее врача! У Его Величества пошла горлом кровь! — испуганно закричал камердинер.

В умывальню ворвался запыхавшийся Виллие.

— Всем немедленно выйти отсюда, — строго сказал он.

Слуги попятились назад и затворили за собой дверь.

— Вы с непривычки порезались, Ваше Величество? — уже спокойно спросил доктор царя, доставая из своего чемоданчика раствор квасцов.

— А как вы догадались?

Лейб-медик улыбнулся и ответил:

— А что может делать мужчина в ванной комнате с бритвой в руках? Уберите полотенце, я обработаю вам рану.

Царь с явной неохотой исполнил указание доктора.

Виллие обмыл кровь с лица и шеи государя. Порез оказался незначительным, но доктор всё равно обработал его.

— А вам без бакенбардов лучше, Ваше Величество. Вы помолодели лет на десять. Ничего больше не надо менять во внешности. Теперь в вас никто не узнает императора.

Шервуд приехал, когда стемнело.

В приёмной его уже ожидали императрица, Волконский, Дибич, Виллие и моложавый высокий мужчина без бороды и усов сорока с лишним лет в штатском сюртуке и длинном чёрном плаще.

— Всё готово, Ваше Величество! Попутный ветер быстро донесёт нас до Тамани. Прощайтесь, господа!

— Присядем на дорожку по русскому обычаю, — предложил человек в штатском.

Все беспрекословно опустились на стулья.

— Вы уж, Виллие, постарайтесь сочинить правдоподобную историю болезни и моей скоропостижной кончины и поработайте с другими медиками, чтобы они тоже без лишних вопросов подписали протокол вскрытия тела. Вы, князь, согласуйте записи в своём дневнике с лейб-медиком. Ну, а с вами, мой друг, — обратился он к царице, — мы уже обо всём договорились. Если надумаете всё же вернуться в Петербург, передайте моей матушке самые наилучшие пожелания, скажите, что я всегда, где бы ни был, буду её помнить. Ну вот и всё, господа. Спасибо вам, что были преданы мне в минуты радости и горя! Вы самые близкие мне люди, поэтому я и решил доверить свою тайну только вам. Храните её, как зеницу ока, и не держите на меня зла. Так Богу угодно… Ну, не поминайте меня лихом. Идёмте, Шервуд!

Он резко встал, натянул на глаза широкую чёрную шляпу и направился к выходу.

Все присутствующие поднялись. А царица, доселе, как и другие, хранившая молчание, не выдержала и закричала ему вслед: «Александр!»

Но он не обернулся на её зов и решительным шагом вышел в ночь. Шервуд последовал за ним.

Аракчеев не ошибся в преемнике. Восстание декабристов было подавлено. Мораторий на политические казни нарушен. Но и самому вельможе пришлось сложить много полномочий, которыми его наделял предыдущий царь, он остался только начальником военных поселений. Однако своё влияние при дворе Аракчеев сохранил.

Императрица Елизавета Алексеевна не стала сопровождать гроб с телом в Петербург, а осталась в Таганроге долечиваться. Но затем переменила решение и отправилась в столицу. По дороге 4 мая 1826 года она неожиданно скончалась в городке Белёве между Орлом и Костромой. А вскоре в древнем Сырковом монастыре в Новгородской губернии появилась новая монахиня Вера, давшая обет молчания.

Печка была завалена их промокшей одеждой, а старики, завернувшись в рогожи, сидели за столом и отогревались горячим чаем.

— Смотри, не простудись, — наказал гостю старец. — Ты на малиновое варенье налегай. Оно в пот бросает, вся хворь сразу выйдет.

— Вы сами не заболейте, — с некоторой обидой в голосе ответил Батеньков. — Я человек закалённый.

До самых холодов в Томи купаюсь. Меня такой купелью не испугаешь. Лёгкая закалка. А вы молодцом держались! Как таймень рассекали льды.

Они только нашли общий язык, но декабрист неожиданно загрустил.

— Ты чего это нос повесил? — спросил его отшельник.

— Да так. Вспомнил, как Николай вечером 14 декабря приказал очистить город от трупов до утра, и услужливый, но неразумный обер-полицмейстер распорядился бросать убитых прямо в проруби. А в спешке под лёд сплавляли и тяжелораненых. Потом даже запретили брать воду и колоть лёд на Неве, ибо у Васильевского острова тела погибших примёрзли ко льду и всплывали в полыньях.

— Вот, значит, какие воспоминания на тебя навеяло наше купание, — задумчиво произнёс Фёдор Кузьмич. — Лучше б вспомнил, как французы в Березине в такую же погоду купались! Быстрей согреешься, а от мрачных дум ещё больше замёрзнешь. Я тебя как с Хромовым-то увидел, чуть не перекрестился со страху. Думал, видение с того света явилось. Знаешь, за кого вначале тебя принял?

— За кого?

— За Наполеона!

Батеньков не поверил своим ушам и не знал, как воспринимать слова старца: то ли как похвалу, то ли как оскорбление.

— Истинный крест! — молвил Фёдор Кузьмич и перекрестился. — Здорово похож. Если бы Наполеон дожил до твоих лет, он бы в точности как ты выглядел. Тебя надо было диктатором делать, а не труса Трубецкого, тогда б у вас что-нибудь и вышло.

Фёдор Кузьмич налил себе ещё чаю и спросил:

— А почему ты так говоришь забавно — слова, как дрова, рубишь?

Батеньков опять посерьёзнел, но ему, похоже, уже надоело обижаться, и он просто ответил:

— Я же в камере совсем одичал. Потерял счёт дню и ночи. Сейчас по ночам вообще мало сплю. Выйду на улицу и гуляю. А говорить и вовсе разучился. Угадайте, с кем я в каземате разговаривал?

— С Богом?

— Дался вам этот бог! Он всё равно ничего не слышит и не видит. Я разговаривал с тварью отзывчивой. С мышонком.

— С кем, с кем? — Фёдор Кузьмич не расслышал.

— С мышью! — прокричал ему в самое ухо Батеньков. — Я его хлебом и лаской к себе приручил, он у меня потом такой ручной и ласковый стал. Внимательно слушал все мои стенания и попискивал с пониманием.