Дорога в рай - - Страница 127

Мейбл подошла к столу, стоявшему посреди комнаты, положила на него ребенка и стала раздевать его.

– Да! – резко ответила она. – Неси весы!

В сторону полетели халатик и ночная рубашка. Потом она сняла с девочки пеленки, отбросила их прочь, и теперь девочка лежала голой.

– Ты только посмотри на нее, Мейбл! – воскликнул муж. – Это же чудесно! Она круглая, точно щенок!

И действительно, ребенок поразительно прибавил в весе. Худая, впалая грудь с торчащими ребрами стала полной и круглой, как бочка, а животик выдавался вперед. Странно, впрочем, но руки и ноги не увеличились в размерах в той же пропорции. Оставаясь по-прежнему короткими и костлявыми, они, точно палки, выступали из толстого тела.

– Смотри! – сказал Алберт. – У нее на животе даже волосики появились, чтобы было теплее!

Он протянул руку и уже собрался было провести кончиками пальцев по шелковистым желтовато-коричневым волоскам на животе ребенка.

– Не смей до нее дотрагиваться! – вскричала жена.

Она повернулась к нему лицом и сделалась похожей на воинственно настроенную птицу. Шея у нее вытянулась, будто она собралась налететь на него и выклевать ему глаза.

– Погоди-ка минутку, – сказал Алберт, отступая.

– Ты сошел с ума! – кричала жена.

– Погоди-ка одну только минутку, Мейбл, прошу тебя. Если ты все еще думаешь, что это вещество опасно... Ты ведь так думаешь, правда? Ну, хорошо. Теперь слушай внимательно. Я докажу тебе раз и навсегда, Мейбл, что маточное желе абсолютно безвредно для человека, даже в больших дозах. Например, почему, по-твоему, мы собрали только половину обычного количества меда прошлым летом? Скажи мне.

Отступая, он остановился от нее в трех-четырех шагах, где, похоже, чувствовал себя в безопасности.

– А собрали мы только половину обычного количества меда прошлым летом потому, – медленно произнес он, понизив голос, – что сотню ульев я перевел на производство маточного желе.

– Что?

– Вот-вот, – прошептал он. – Я так и знал, что тебя это удивит. И с тех пор я только этим и занимался прямо у тебя под носом.

Его маленькие глазки заблестели, а в уголках рта показалась лукавая улыбка.

– И почему я так поступал, ты ни за что не догадаешься, – сказал он. – Я боялся до сих пор говорить тебе, потому что думал, что... как бы сказать... это смутит тебя, что ли.

Он умолк. Стиснув пальцы на уровне груди, он потирал одну ладонь о другую.

– Помнишь статью из журнала, которую я читал? Насчет крысы? Там было написано: "Стилл и Бэрдетт обнаружили, что самец крысы, который до тех пор не способен был к оплодотворению..." – Он замялся в нерешительности, расплываясь в улыбке, обнажившей зубы. – Понимаешь, о чем я, Мейбл?

Она стояла не шелохнувшись, глядя ему прямо в лицо.

– Только я прочитал первое предложение, Мейбл, как выскочил из кресла и сказал самому себе: если это действует на какую-то паршивую крысу, то почему это не может подействовать на Алберта Тейлора?

Он снова умолк. Вытянув шею и повернувшись к ней, он ждал, что скажет жена. Но она ничего не сказала.

– И вот еще что, – продолжал он. – Я стал чувствовать себя чудесно, Мейбл, совершенно иначе, чем прежде, причем настолько, что продолжал принимать желе даже после того, как ты объявила радостное известие. В последний год я поглощал его ведрами.

Ее глаза, в которых застыла тревога, внимательно скользнули по его лицу и шее. На его шее вообще не было видно кожи, даже под ушами. Вся она, вплоть до воротника рубашки, покрылась короткими шелковистыми волосиками желтовато-черного цвета.

– Имей в виду, – сказал он, отворачиваясь от жены и с любовью глядя на ребенка, – на младенце все гораздо лучше скажется, чем на взрослом человеке вроде меня. Только посмотри на дочь, и ты сама в этом убедишься. Разве ты не согласна?

Мать медленно перевела взгляд на ребенка. Девочка была в коме; она лежала голая на столе, толстая и белая, точно гигантская детка пчелы, которая приближается к финалу своей личиночной жизни и вот-вот явится в мир с оформившейся мандибулой[74] и крылышками.

– Быстрее закутывай ее, Мейбл, – сказал Алберт. – Наша маленькая маточка не должна простудиться.

Джордж-горемыка

Ни в коей мере не желая бахвалиться, все же скажу, что имею право считать себя во многих отношениях человеком вполне развитым и сложившимся. Я много путешествовал. Я изрядно начитан. Я говорю по-гречески и по-латыни. Я увлекаюсь наукой. Я терпимо отношусь к умеренно либеральному увлечению политикой другими. Я составил томик заметок по эволюции мадригала в пятнадцатом веке. Я был свидетелем большого числа смертей, постигших людей в их собственных постелях, и, кроме того, я оказал влияние, или, во всяком случае, надеюсь, что оказал, на жизни весьма значительного количества других людей словами, произнесенными с кафедры.

И однако, несмотря на все это, я должен признаться, что никогда в своей жизни – как бы это выразиться? – никогда не имел ничего сколько-нибудь общего с женщинами.

Если быть до конца откровенным, я даже пальцем ни к одной из них не притрагивался вплоть до того дня три недели назад, разве что помогал взойти на ступеньку или еще что-нибудь в таком духе, как того требовали обстоятельства. Но даже в этих случаях я всегда старался касаться только плеча, или пояса, или какого-нибудь другого места, где кожа прикрыта, ибо чего я всегда терпеть не мог, так это физического контакта моей кожи и женской. Касание кожи о кожу, то есть моей кожи о кожу женщины, будь то нога, шея, лицо, рука или просто палец, настолько неприятно мне, что я неизменно приветствовал даму, крепко сцепив руки за спиной, лишь бы обойтись без неизбежного рукопожатия.

Скажу больше. Любой вид физического контакта с ними, даже когда кожа не обнажена, способен взволновать меня необыкновенно. Если женщина стоит близко от меня в очереди, так что наши тела соприкасаются, или втискивается рядом со мной на сиденье в автобусе, бедро к бедру, бок к боку, мои щеки начинают безумно пылать, а на макушке выступают капельки пота.

Такое состояние нормально для школьника, только что достигшего половой зрелости. Для него это способ, с помощью какового мать-природа нажимает на тормоза и сдерживает юношу, покуда он не повзрослеет настолько, чтобы вести себя, как настоящий джентльмен. Это я одобряю.

Но совершенно непонятно, почему я, в зрелом солидном возрасте тридцати одного года, должен страдать подобным же образом. Я слишком хорошо воспитан, чтобы противиться искушению, и уж точно не предрасположен к примитивным страстям.

Кабы я хоть чуточку стыдился моей собственной внешности, тогда бы это, возможно, все объясняло. Но нет же. Напротив, хотя я и сам такое говорю, судьба была весьма благосклонна ко мне в этом отношении. С ногами, затянутыми в чулки, я имею ровно пять с половиной футов роста, а мои плечи, хотя и несколько покатые от шеи, пребывают в приятном равновесии со стройной фигурой. (Лично я всегда считал, что покатость плеч придает не чересчур высокому мужчине изысканный и, так сказать, эстетический вид, вы согласны?) Черты лица у меня правильные, зубы в прекрасном состоянии (только самую малость торчат в верхней челюсти), а волосы – необычайно блестящие, рыжие – густо покрывают мой череп. Бог свидетель, я встречал мужчин, настоящих карликов по сравнению со мной, которые в отношении с прекрасным полом обнаруживали удивительную самоуверенность. И как я им завидовал! Как же я мечтал вести себя так, чтобы и самому участвовать в приятных ритуалах, которые, как я видел, постоянно имеют место между мужчинами и женщинами. Скажем, касание рук, легкий поцелуй в щеку, взятие под руку, прикосновение колена к колену или ноги к ноге под обеденным столом и особенно – безудержное порывистое объятие, когда двое сходятся посреди комнаты потанцевать.

Но все это было не для меня. Увы, я принужден был избегать всего этого. А это, друзья мои, легче сказать, чем сделать, пусть я и скромный священник из небольшого сельского уголка, далекого от соблазнов большого города.