Бархатные тени - Нортон Андрэ - Страница 7

Викторина распахнула дверь купе и вновь громко крикнула:

– Амели!

Внутри мы увидели девушку. Она лежала на диване, руки ее закрывали лицо, плечи тряслись. Маленький кружевной чепчик выехал из наколки на узле ее волос, а сами волосы спутанными прядями свисали вокруг ее спрятанного в ладони лица.

Викторина тихо вскрикнула и села рядом с ней, обхватив трясущиеся плечи горничной.

– Амели… ma pauvre petite [9] … что с тобой? Что стряслось? Поток французских слов, хлынувший в ответ на вопрос Викторины, был мне почти не понятен.

Очевидно, от испуга служанка перешла на диалект. Но Викторина, похоже, его понимала и отвечала короткими ласковыми словами, стараясь успокоить девушку. Она взглянула на нас поверх плеча Амели.

– Это действительно ужасно. Ma pauvre Амели так испугалась. Она выглянула посмотреть, что за странный шум за окном, а там было лицо! Причем такое ужасное, что она почти лишилась чувств. Она даже не могла позвать на помощь, так она испугалась. – Викторина вздрогнула. – Потом лицо неожиданно исчезло. Она услышала крики… выстрел… это было ужасно… Послушай, ma petite, – теперь она говорила мягче, и целила явно дальше, чем просто успокоить Амели… Возможно, она намеренно нагнетала эмоции, чтобы мы наверняка оценили весь ужас происшедшего. – Ты теперь в полной безопасности, и мы все тоже. Мой брат, служащие в поезде, конечно же, не допустят, чтобы тебя коснулось зло. Спасибо вам, Тамарис, – обратилась она непосредственно ко мне. – Если бы не вы, неизвестно, что могло бы случиться.

Немного погодя – Викторина тем временем продолжала утешать обезумевшую, как нам казалось, девушку – вернулся мистер Соваж. Чужак бесследно исчез, а выстрел был в воздух. Однако заметив, как окаменело его лицо, когда он нам об этом сказал, я предположила, что он предпочел бы иметь на прицеле эту мишень.

– С этого момента, – сухо объявил он, – здесь будет охрана. Осталось недолго ждать, скоро наш вагон прицепят к поезду западного направления.

Вернувшись в свое купе, я была не в силах снова заняться письмом. Очевидные противоречия между тем, что видели мои глаза, и рассказом Амели, стоило мне извлечь их из памяти, выстраивались в ряд. Во-первых, услышанный мною шум, конечно, не мог быть произведен грабителем, пытающимся разбить окно. Нет, это был стук с явной целью – привлечь внимание. То же относилось и к свисту. Затем, когда я выглянула и увидела, как приподымается занавеска на окне Викторины, никакое лицо к стеклу не прижималось – тень была достаточно далеко от вагона.

Но это все были мелочи, годные только чтобы разбудить подозрение, и не было никаких реальных доказательств. Я не могла использовать их и опровергнуть рассказ служанки. Амели лгала, и мне следовало приглядывать за ней…

Неожиданное дребезжание, потом толчок – мы снова готовились в путь. Я устало разделась и легла в постель, чувствуя облегчение от того, что мы наконец уезжаем с запасных путей. Если Амели замышляла любовное приключение, то оно провалилось, и делу конец.

Глава третья.

Утро принесло солнечный свет и новые сомнения. Теперь, когда мы были далеко от запасного пути и ночного визитера, я не должна была позволять своему воображению облекать тень пугающей плотью.

Мистер Соваж стал проводить больше времени с нами в салоне, показывая нам места, представлявшие наибольший интерес. А миссис Дивз – сплошные улыбки и ласковые речи – претендовала, как могла, на все его внимание. С него почти полностью слетел тот слой лака, который придавал ему неприступный вид, он все меньше и меньше казался представителем того фешенебельного мира, который миссис Дивз явно считала своим. Хотя и она, по-видимому, приветствовала эту перемену в нем.

Теперь я лучше могла разглядеть в нем то, чем я всегда восхищалась в моем отце и в других морских офицерах, которых знала в детстве – компетентность и чувство долга. Его манеры никогда не были слишком резки, однако его чуть небрежная одежда, сердечная нота, сквозившая в его речах, его энтузиазм заставляли меня думать, что в Нью-Йорке он был стиснут в ненавистных ему узких рамках, теперь же становился таким человеком, каким был на самом деле.

Каюсь, моей первой реакцией была зависть. Как легко мужчине порвать с условностями! Моему же полу в такой свободе отказано. Я оглядывалась на самые тяжкие для меня месяцы, когда я от свободы отцовского корабля была перенесена в тюрьму (как мне тогда казалось) школы на берегу. Я хорошо усвоила свой урок, возможно, даже слишком хорошо, ибо, сделавшись из ученицы учительницей, вдруг обнаружила, что моя новая роль требует еще более строгой дисциплины.

Когда я видела, как мистер Соваж покидает поезд на станциях, чтобы посетить телеграф (очевидно, ему необходимо было поддерживать связь со своими предприятиями как на востоке, так и на западе), я впервые за многие годы захотела хоть немного побольше свободы.

Несколько раз во время таких остановок он предлагал нам тоже покинуть вагон и прогуляться по платформам из шершавых досок. Миссис Дивз явно отрицательно относилась к таким визитам на станции, где бродили нищенки-индеанки, мальчишки продавали сидящих в клетках койотов, а мужчины в красных или синих пропотевших рубахах, широкополых шляпах с высокими тульями и с огромными, устрашающего вида шпорами на сапогах стояли и глазели на нас. Челюсти их непрерывно двигались, пережевывая табак.

Но Викторина стремилась выйти всякий раз, когда бы ни предлагал ее брат. Она без умолку болтала по-французски, откровенно и чуть грубовато комментируя то, что мы видели, и держала брата под руку с таким дружелюбием, словно уже прониклась к нему глубокой привязанностью.

Хотя кругом было много безобразного и неприятного, в самой стране виделось величие. И в этих грубых людях была та же энергия, что и в моряках. Они решили силой своих рук и воли покорить суровый и неприступный край. Только, думала я, это не та страна, которую любая женщина может полюбить с такой же безрассудной страстью.

Наши шелка и оборки, кружева и бахрома были здесь неуместны настолько же, как эти красные рубахи, шпоры и шейные платки были бы нелепы в Нью-Йорке. Следовало учиться выдерживать такие взгляды: ведь мы здесь – редкие птицы. И я уже начинала понимать, что эти взгляды – комплименты, а вовсе не грубое оскорбление.

Другие пассажиры на остановках тоже выходили поразмяться, и со временем мы стали узнавать их в лицо. Так я заметила среди них одного мужчину, который постоянно занимал такую позицию, чтобы держать в поле зрения всю нашу компанию, пока мы находились вне вагона.

Незнакомец носил широкополую шляпу, затенявшую его лицо, а также пышную черную бороду. Поэтому то, что находилось между тенью от полей и этой растительностью, было скрыто с таким же успехом, как если бы он был в маске. Но я решила, что он молод. Он казался стройным, несмотря на широкий пыльник, который многие носили для защиты от паровозной сажи и копоти. На остановках он расстегивал пыльник и накидывал его как плащ, под ним же был виден дорожный костюм городского жителя.

Мне уже становилось неприятно это постоянное наблюдение, как вдруг оно прекратилось. Когда он перестал появляться, я решила со странным чувством облегчения, которого не смогла бы объяснить, что он, вероятно, сошел с поезда. Я решила, что не стоит строить догадки и держать под подозрением всех и каждого.

– Что вы думаете об этой стране, мисс Пенфолд? – вопрос мистера Соважа отвлек меня от столь благоразумного умозаключения.

Поодаль, вдоль дороги петлял ручей. Бегущая вода так манила прохладной свежестью, что на мгновение мне захотелось оказаться возле нее. Между тем, мой работодатель сидел в кресле рядом со мной, повернувшись так, чтобы делить свое внимание между мною и внешним миром.

Я торопливо искала слова.

– Она, конечно, очень красива. Но я не думаю, что ее легко усмирить. Я вот подумала, как холодна эта вода…