Осень Овидия Назона
(Историческая повесть) - Моисеева Клара Моисеевна - Страница 17

Юные рабыни Фабии огласили дом рыданиями. Они не знали, как выразить господам свое сочувствие, и, подобно госпоже, разорвали на себе одежды, исцарапали лица, распустили волосы и валялись в ногах господина.

Вскоре весь дом огласился воплями и рыданиями рабов. Одни плакали и причитали, искренне сочувствуя господину. Другие с плачем бродили по дому и прибирали к рукам то, что могло быть продано за большие деньги. Дом Овидия Назона был очень богат. Высокие просторные комнаты были наполнены множеством дорогих соблазнительных вещей. Золотые, серебряные сосуды, дорогие вазы, редкостные ткани. Как тут не поживиться, когда такая сумятица вокруг? А тем временем отчаяние все более охватывало поэта. И вот он схватил свои «Метаморфозы», почти завершенные, и бросил свитки в огонь очага. Он рыдая смотрел, как сгорает труд многих лет, как исчезают его мысли, его раздумья, как превращаются в пепел свитки со стихами, написанные в дни счастливой и беспечной жизни. Никогда уже не вернутся эти дни, никогда не повторятся. Никогда ему, Овидию Назону, уже не читать своих произведений на шумном римском Форуме.

— За что я так наказан? Фабия, убей меня, я должен умереть, Фабия, я не могу покинуть Рим! Как я буду жить без Рима, без тебя, моя Фабия?

Казалось, что много друзей было у счастливого и удачливого Овидия Назона. Но, когда грянула беда, их оказалось совсем мало. И тот, кто остановил руку отчаявшегося поэта, кто не дал ему выпить яд и уйти из жизни, тот остался жить в душе поэта до последнего его дыхания.

— Последняя ночь в моем доме, последние часы с тобой, моя Фабия. Вникни в эти слова и подумай, можно ли примириться с таким злодейством? Как я расстанусь с тобой, мой Рим?

Овидий, истерзанный мукой, потерявший разум, отчаявшийся, повторял одни и те же слова, обращаясь к плачущей Фабии. Он отбрасывал растрепавшиеся волосы, вглядывался в дорогие черты и горячей рукой вытирал кровь на царапинах, нанесенных ногтями в порыве скорби. Он метался из одной комнаты в другую, брал в руки какие-то вещи, всматривался и говорил:

— Прощайте, я больше не увижу вас. Я больше не живу, я мертв…

Фабия следовала за мужем, как тень, и с мольбой просила разрешить пойти с ним на корабль pi принять вместе с ним кару.

Между тем дом Овидия наполнился стенаниями и криками, словно из него выносили умершего. Никто не думал о том, как помочь господину. Никому не пришло в голову собрать для него вещи, нужные ему для той страшной, неведомой жизни, которая ждала его в дикой стране. Не думал об этом и Овидий. Страдания его были ужасны. Сердце разрывалось от боли, от предчувствия чего-то страшного, равного смерти. Ему бы выбрать в спутники кого-либо из заботливых рабов. Ему бы связать в узел одежду, сложить куски пергамента, взять с собой что-то напоминающее родной дом. Увы, он не способен был думать об этом.

Он то и дело бросался к дверям и при свете полной луны вглядывался в силуэт Капитолия, где ему уже не бывать никогда. Он всматривался в строения храмов, словно впитывая дивное видение Рима. Как он покинет этот вечный прекрасный город с его мраморными дворцами, с его дивными храмами, театрами и садами? Что ждет его за пределами этой последней ночи? С восходом солнца он покинет свой дом.

— Фабия, возможно ли это? — вопрошал бедный поэт.

— Я не оставлю тебя, мой любимый, я пойду за тобой в далекую ссылку. Я буду оберегать тебя, мой друг! — шептала Фабия.

Она припала к ногам Овидия и молила об одном: позволить ей сопровождать его.

— Нет, милая Фабия, горестна мне разлука с тобой, но здесь ты вымолишь мне пощаду. Оставайся в Риме и обратись к Августу с речами, которые заставят дрогнуть каменное сердце. Вымоли хоть немного жалости к опальному поэту. Пусть он накажет меня, но не так сурово. Пусть эта ссылка будет не такой дальней и не такой страшной. Пусть вдали от Рима, но под небом Италии. Как я расстанусь с этим небом?

— Я вымолю прощение, — обещала Фабия, — я все сделаю для твоего спасения. Не может быть, чтобы великий поэт, признанный всем народом, признанный каждым патрицием и каждым молодым римлянином, был обречен на гибель. Нет, нет, нет!

Они снова обнимались, прощались, и слезы их смешивались в горьком потоке. Овидий в который уже раз прощался с каждым, кто подходил к нему, и, подчиняясь повелению императора, спешил к порогу дома. Но возвращался, чтобы снова проститься, снова обвести взглядом дом, где было столько счастливых дней, столько радостных встреч с друзьями и близкими, с поклонниками его таланта.

Когда уже нельзя было вернуться, потому что солнце взошло и надо было торопиться, Овидий решительно шагнул за порог дома и покинул его, оборванный, взлохмаченный, с лицом, залитым слезами, без единой дорожной вещи, без провожатых, без еды, без раба.

Его Фабия свалилась в глубоком обмороке, волосы ее смешались с пылью, одежда напоминала рубище, и рабы, бросившиеся к ней на помощь, думали, что она мертва.

Дорион вошел в тихий опустевший дом. Прошло всего три дня с той ночи, когда Овидий Назон простился со своим домом и навсегда покинул Рим. Печать скорби и запустения поразила Дориона. Так неожиданно было горе, постигшее господина. Слуги в слезах, прерывая свой рассказ причитаниями, сообщили Дориону о случившемся. Госпожа была тяжело больна, и, как говорил лекарь, жизнь ее была в опасности. Всегда веселая, деятельная и общительная, она словно окаменела, не хотела ни с кем говорить, отказывалась есть, не позволяла себя умыть и причесать. Она говорила о смерти, но тут же вспоминала просьбу мужа — вымолить прощение у Цезаря и требовала немедля принести парадную одежду, чтобы идти во дворец. Ей приносили одежду, умащения и драгоценности, но руки не подчинялись ей, и она, обессиленная, падала на подушки.

— За что? За что? — вопрошала Фабия. — Великий поэт обречен на смерть… как это случилось?

Когда Фабия узнала о возвращении Дориона, она велела ему явиться с пергаментом, чтобы написать Ливии письмо. Дорион не узнал молодой красивой Фабии. Перед ним была состарившаяся, изможденная женщина, сломленная горем.

Они долго сочиняли письмо Ливии, стараясь возможно яснее объяснить просьбу о помиловании. Фабия потребовала все книжки Овидия, чтобы найти подходящие цитаты, говорящие о его преданности императору. Но, вникая в сущность этих строк, она загоралась гневом и ненавистью к Цезарю и Ливии. Она бросала в огонь старательно написанный пергамент и, рыдая, прижимала к груди драгоценные свитки.

— Как найти нужные слова?

— Письма не помогут, — сказал Дорион. — Слова живого, страждущего человека сильнее письма. Если Ливия склонна к участию, если она способна повлиять и заставить Цезаря задуматься над совершенным злодейством, то только потому, что она увидит и поймет страдания преданной ей подруги.

— Ты прав, Дорион. Я пойду во дворец. Я вымолю прощение. Но для этого надо поправить здоровье. Надо набраться сил, чтобы с достоинством вести разговор. Ты прав, Дорион. Письмо не поможет.

Фабия умолкла и долго сидела в задумчивости. Дорион ждал приказаний.

— Я поручу тебе очень важное дело, — сказала наконец Фабия. — Случилось нечто ужасное не только с господином, но и с его прекрасной книгой. В ночь скорби и прощания Овидий Назон, потеряв веру в себя и людей, сжег свои «Метаморфозы».

— Великий Зевс! — воскликнул Дорион. Возможно ли это? И как теперь восстановить утерянное сокровище? Как страшны тираны. Прав был Платон, когда говорил, что «если бы открыть сердце тиранов, то оно оказалось бы все покрытым рубцами и ранами, следами жесткости, разврата, несправедливости, которые оставляют на душе такие же следы, какие производит на теле плеть палача…».

— Слова мудрого Платона справедливы, — промолвила Фабия. — Мне кажется, что я вижу эти рубцы на сердце императора Августа. Никогда прежде я бы не поверила в подобное, но сейчас это свершилось…

Она проговорила эти слова хриплым голосом, чужим голосом, и Дорион увидел слезы на ее глазах.