Хождение по мукам - Толстой Алексей Николаевич - Страница 71

– Господин военный комиссар, вы нам сладко говорили, мы вас сладко слушали... Теперь вы на мой вопрос ответьте... Можете вы на мой вопрос ответить или не можете, – так вы мне и скажите...

Солдаты радостно зашумели и сдвинулись теснее. Полковник Тетькин нахмурился и озабоченно полез с трибуны.

– Я вам поставлю вопрос, – говорил солдат, почти касаясь черным ногтем носа Николая Ивановича, – получил я из деревни письмо, сдохла у меня дома коровешка, сам я безлошадный, и хозяйка моя с детьми пошла по миру, просить у людей куски... Значит, теперь имеете вы право меня расстрелять за дезертирство? – я вас спрашиваю...

– Если личное благополучие вам дороже свободы, – предайте ее, предайте ее, как Иуда, и Россия вам бросит в глаза: – вы недостойны быть солдатом революционной армии... Идите домой! – резко крикнул Николай Иванович.

– Да вы на меня не кричите!

– Ты кто такой, чтоб на нас кричать!

– Солдаты, – Николай Иванович поднялся на цыпочки, – здесь происходит недоразумение... Первый завет революции, господа, – это верность нашим союзникам... Свободная, революционная русская армия со свежей силой должна обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию...

– А ты сам-то кормил вшей в окопах? – раздался чей-то грубый голос.

– Он их сроду и не видал...

– Подари ему тройку на разводку...

– Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори: – мы три года воюем... Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а нам знать надо, как войну кончать...

– Солдаты, – воскликнул опять Николай Иванович, – знамя революции поднято: свобода и война до последней победы...

– Вот, черт, дурак непонятный...

– Да мы три года воюем, победы не видали...

– А зачем тогда царя скидывали?..

– Они нарочно царя скинули, он им мешал войну затягивать...

– Что вы на него смотрите, товарищи, он подкупленный...

– Подосланный, сразу видно...

Полковник Тетькин, раздвигая локтями солдат, протискивался к Николаю Ивановичу и видел, как сутулый, огромный, черный артиллерист схватил комиссара за грудь и, тряся, кричал в лицо:

– Зачем ты сюда приехал?.. Говори – зачем приехал?..

Круглый затылок Николая Ивановича уходил в шею, вздернутая борода, точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат, сморщившись, сдернул с себя железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову и лицо...

XL

На ступеньке подъезда большого ювелирного магазина «Муравейчик и К0» сидели ночной сторож в тулупе и милицейский, тихонький мужичок в солдатской шинели и в картузе с нашитой по околышу красной ленточкой. Покатая улица была пуста, зеркальные окна контор и магазинов – темны и закрыты решетками. По улице с шорохом гнало лист смятой газеты. Мартовский, студеный ветерок посвистывал в еще голых акациях, и черная путаница их теней шевелилась на мостовой. Луна, по-южному яркая и живая, как медуза, высоко стояла над городом. Сторож в тулупе рассказывал не спеша, вполголоса: – ...Выскочил он из кабинета и говорит: никогда я этому не поверю, покуда мне телеграмму не покажете... Тут ему чиновники и показывают телеграмму: отречение Государя Императора. Прочитал губернатор эту телеграмму, да как зальется слезами...

– Ай, ай, ай, – сказал милицейский.

– А через три дня ему и отставка...

– За что?

– Значит, за то, что он губернатор, – нынче их упразднили.

– Так.

– Объявили свободу, – значит каждый сам себя теперь управляет...

– Ну, да, – вроде, как самосудом управляемся...

– Ну, хорошо... Пошел я давеча на кухню в губернаторский дворец, там Степан, швейцар, – кум мне, конечно... Медали все, картузы с галуном в сундук спрятал, шапчонка на нем нарочно рваная какая-то, увидал меня: «Ну, что, говорит, дожили? Я, говорит, на старости лет таким теперь людям двери отворяю, каких раньше бывало – позовешь городового, да и ведешь в участок...»

– Ай, ай, ай, – опять сказал милицейский.

– И рассказал он мне, почему пришлось царю нашему отрекаться... Жил царь об эту пору в Могилеве, и вдруг говорят ему по прямому проводу, что, мол, так и так, – народ в Петербурге бунтуется, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну, думает государь, – это еще полбеды. Созвал он всех генералов, вышел к ним и говорит: в Петербурге народ бунтует, царству моему приходит опасность, что мне делать? – говорите ваше заключение, – и смотрит на генералов. А генералы, братец ты мой, заключение не говорят, и все в сторону отвернулись.

– Вот беда-то...

– Один только из них не отвернулся от него, – пьяненький старичок генерал. «Ваше величество, – говорит, – прикажите – и я грудью сейчас за вас лягу». Покачал государь головой, горько усмехнулся: «Изо всех, говорит, верных слуг один мне верный остался, да и тот с утра каждый день пьяный. Видно – так тому и быть, – дайте мне бумагу, подпишу отречение»...

По улице в это время мимо подъезда прошел в лунном свету высокий человек. Верхняя половина его лица была в тени от козырька кепки. Левый, пустой, рукав серого пальто был засунут в карман. Он повернул лицо к сидящим, и отчетливо забелели его зубы. Он прошел, оставляя на камнях влажные следы твердых, длинных ступней.

– Четвертый раз человек этот приходит, – тихо сказал сторож.

Вдали на соборной колокольне медленно пробило два часа, и сейчас же стали слышны крики вторых петухов за рекой, в слободе.

Сторож вынул коробок спичек, осторожно почиркал, зажег огонек и сильно засопел трубкой, раскурив – сплюнул шага на три.

– Откуда только жулики эти берутся, – сказал он, – объявили свободу, и наехало их в город несколько тысяч. Из «Люкса» швейцар мне говорил: заведомо, говорит, у нас в гостинице стоит не меньше тридцати душ грабителей, – все лучшие нумера заняли. По мелочам не работают, банк ограбить – это их дело, – артисты. – Милицейский вздохнул участливо, попросил огоньку. На улице опять появился безрукий, – он шел прямо к сторожам. Они, замолчав, глядели на него. Вдруг сторож шепнул скороговоркой:

– Пропали мы, Иван. Давай свисток.

Милицейский потянулся было за свистком, но безрукий большим прыжком подскочил к нему и ударил ногой в грудь. Милицейский съехал боком на тротуар. Сторож сказал тихо, дрожащим голосом:

– Ваше здоровье, вы поаккуратнее, ведь мы люди подневольные.

– Молчи, – ответил безрукий. Из-за угла в это время вывернул без шума длинный автомобиль, остановился, из него выскочило шесть человек в солдатских шинелях, в австрийских куртках, – двое стали на улице, настороже, двое, не говоря ни слова, повалили сторожа и милицейского ничком и стали крутить им руки, двое зазвенели отмычками у двери в ювелирный магазин. Безрукий говорил вполголоса:

– Сволочи, тише!

Дверь подалась, безрукий и двое громил быстро вошли в магазин. Все это делалось молча, без шума. Молча, не двигаясь, лежали связанные сторожа. На той стороне улицы, в тени, появился запоздавший прохожий, но, увидав, что грабят, – молча пустился бежать. Спустя недолгое время безрукий с товарищами вышли из магазина, – они держали сверточки черного бархата. Один из налетчиков, карауливший связанных сторожей, спросил у безрукого:

– А с этими что?..

– Вывести в расход.

Налетчик вытянул из кармана венгерской куртки маузер, взглянул, любуясь, как он блестит на луне, и подошел к лежащим сторожам. Два выстрела гулко прокатились по улице. Автомобиль полным ходом помчался в тени акаций и скрылся за поворотом.

Елизавета Киевна ходила по своей комнате в гостинице «Люкс», останавливалась у приоткрытого окна, прислушивалась и курила. На ней поверх тонкой рубашки и кружевной юбки была накинута дорогая шуба. В комнате пахло духами и сигарами, повсюду валялась одежда и белье, кровать была не прибрана.