Соколы огня и льда (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 20

Солдат провёл меня мимо нескольких низких дверей с железными решётками.

Я не могла удержатся, чтобы не бросать сквозь них быстрые взгляды, но в камерах было слишком темно чтобы разглядеть, кто или что внутри, хотя что-то там было — я слышала шорох соломы и что-то, похожее на слабые стоны, но невозможно сказать, животные это или люди.

Солдат остановился в самом конце прохода, выбрал из огромной связки другой ключ и вставил в замок. Должно быть, замок заржавел — ему пришлось поворачивать ключ обеими руками. Он кивнул мне, предлагая войти, потом затворил дверь и опять повернул ключ.

Мне с трудом удалось выпрямиться в крошечной квадратной камере. Её освещал лишь огонь факела, проникавший из коридора через железную решётку, и сначала я почти ничего не могла различить, только смутное пятно на фоне стен.

— Изабела, дорогое моё дитя! Он привёл тебя. Я боялся, что не приведёт.

Голос доносился снизу, но там было совсем темно. Я пригнулась, чтобы не закрывать свет от двери, и когда глаза привыкли, увидела отца, сидевшего на куче соломы прислонясь спиной к шершавой каменной стене.

Я протянула руки, ожидая, что он встанет и обнимет меня, но, когда он шевельнул руками, услышала, как загремела тяжёлая цепь, и поняла, что он не может ни обнять меня, ни подняться — запястья были прикованы к железному кольцу на его шее, прикреплённому к стене.

Я как могла обняла его и поцеловала. Лицо было влажным, не знаю, от моих слёз или от его.

— Они тебя ранили, отец?

— Нет-нет, Изабела, король милостив и пока я под его защитой, но не думаю, что надолго.

— Надо было принести тебе еды и одежду. Но я не знала, что мы увидимся. Думала... — я запнулась. Стало стыдно говорить, что я боялась и думала только о себе.

— Они всё равно всё у тебя отобрали бы, — ответил отец. В голосе звучала усталая покорность, он как будто стал на двадцать лет старше.

— Послушай, Изабела. Я отдал охраннику своё кольцо, чтобы он привёл тебя, но не знаю, сколько у нас времени, а я многое должен тебе сказать. Многое следовало рассказать раньше, но я надеялся, что тебе никогда не придётся это узнать. Выгляни в коридор — охранник там?

Я посмотрела через решётку, проход казался пустым.

— А теперь подойди ближе, нас могут услышать в соседних камерах.

Я согнулась и села рядом с ним на грязную солому, прижавшись к его плечу.

Отец понизил голос до шёпота.

— На случай, если нас прервут, я сначала должен вот что сказать. Тебе нужно забрать мать и этой же ночью покинуть Синтру. Она не захочет, но ты должна её заставить. Я спрятал немного денег и ценных вещей под качающейся половицей, под бельевым шкафом. Экономил понемногу, когда мог, как раз на такой случай. Это не состояние, но вам поможет. Не позволяй ей собирать пожитки, берите только то, что сможете унести в руках. Соседям скажите, что собираетесь провести несколько дней в Лиссабоне, но туда не следует ехать. Отправляйтесь на север, в Порто. Туда прибывает много торговцев и ещё двух странников никто не заметит. Там работает много ремесленников, легче будет найти приличную работу. Этих денег надолго не хватит, Изабела, и боюсь, тебе придётся работать, чтобы содержать себя и мать. Она не может...

Мы оба знали, что, хотя дома мать работала больше, чем крестьянка на поле, её просто убьют стыд и унижение, если ей придётся исполнять приказы хозяина или госпожи.

— Мне так жаль, что я подвёл тебя, Изабела. Я всегда старался обеспечивать вас с матерью. — Я слышала стыд в его голосе. — Но обещай, что ты сегодня же оставишь Синтру.

— Мы не можем просто бросить тебя, отец, — возразила я.

— Дитя моё, разве ты не понимаешь, что мне будет в тысячу раз больнее, если ты и твоя мать тоже окажетесь в тюрьме? Я могу вынести всё, что они со мной делают, но меня убьёт, если я узнаю, что мучают тебя или её, а я не могу это остановить. Если хочешь мне помочь — уезжай сегодня же, по крайней мере, я не буду бояться, что и вас арестуют.

— Но зачем им забирать нас? Послушай, отец, ты не должен терять надежду. — Я вцепилась в его рубашку. Она была такой же сырой, как и стены камеры. — Они поймут, что ты невиновен. Я уверена, что поймут. Как же иначе? Себастьян знает, что ты не более способен убить сокола, чем причинить вред собственной семье.

Холодные пальцы отца мягко сжали мою руку.

— А теперь о вещах более серьёзных, чем птицы. Соколов убили намеренно, чтобы обвинить меня. Я в этом уверен.

— Не понимаю, отец. Кто мог так тебя ненавидеть?

Я просто не могла представить, что у моего спокойного и скромного отца могли быть враги, тем более устраивающие заговор, чтобы погубить его.

— Инквизиция, — прямо ответил отец.

— Но...

— Пожалуйста, детка, послушай. У нас не так много времени. Есть кое-что, о чём мне давно следовало тебе рассказать, но твоя мать запрещала даже упоминать об этом, а я был слишком труслив, чтобы ей возражать. Казалось, так проще сохранить мир. Изабела... Знаю, мать всегда говорила тебе, что мы — Старые христиане. Думаю, в конце концов, она и сама в это поверила. Только это неправда.

— Не понимаю... — Отец просил не перебивать его, но я не могла удержаться.

Он наклонил голову, как будто стыдился.

— Я убеждал себя, что тебе безопаснее не знать об этом. Ты была таким любопытным ребёнком. Даже если бы мать запретила тебе что-то говорить, ты могла начать спрашивать старого Хорхе, или меня, а знание о прошлом — опасно. Правда в том, что наши родители — и мои, и твоей матери — когда-то были иудеями. Наши родители родились евреями, хотя были обращены в таком раннем детстве, что почти ничего об этом не помнили. Но для инквизиции несложно узнать подобные вещи.

Я не могла поверить тому, что услышала. Сколько я помнила, мать всегда говорила, что мы — Старые христиане. Она так этим гордилась. А отец сидел и слушал, как она эти хвасталась, и ни разу не возразил. Это было просто нелепо. Я сама видела чётки, принадлежавшие моей двоюродной прапрабабушке, аббатиссе. Я держала их в руках, как и эмблему святой Катарины, которую предок отца носил в Крестовых походах. Как же они могли владеть такими вещами, если были евреями? Мать всю жизнь говорила мне, что евреи — враги Святой церкви, а марраны и того хуже, они демоны, скрывающиеся под личиной добрых христиан.

Но теперь, раз мои отец и мать были... если мы были...

А отец продолжал говорить тихим настойчивым шёпотом.

— Помнишь, Изабела, как на аутодафе юный король отказался зажечь костёр? Тем самым утром придворные, что стояли с ним, шептались, что король сочувствует еретикам. При дворе не секрет, что регент, кардинал Генри, вознамерился очистить Португалию от еретиков. Но влияние Генри на Себастьяна продлится лишь до тех пор, пока мальчик не вырастет и не заберёт бразды правления в свои руки. До сих пор короли старались ограничивать власть инквизиции, но Генри решил, что, когда он перестанет быть регентом, сила инквизиции должна сравняться, а то и превзойти власть монарха. Он был Великим инквизитором прежде, чем стал регентом, и вполне может снова занять этот пост, когда король повзрослеет. Он хочет сделать так, чтобы тогда никто не стоял у него на пути, и в особенности, король, симпатизирующий марранам.

Для меня всё это не имело смысла. Я до сих пор пыталась справиться с мыслью, что я не та, кем была всегда. Мои родители — не те, кем я всегда из считала. Это было, как будто я проснулась утром и обнаружила, что знакомый твёрдый пол в моём доме вдруг превратился в бездонное озеро. Слова внезапно сменили смысл. "Марраны", наши враги, теперь означало — мы, я. Тогда кто теперь наши враги?

Мне хотелось накричать на отца — как он смел врать мне все эти годы, но пока во мне закипала злость, он ёрзал на грязной соломе, пытаясь выпрямить затёкшие ноги. Я слушала звон железной цепи и то, как отец задыхался от боли, когда железный обруч впивался в шею, и с ужасающей ясностью понимала, почему он скрывал от меня эту правду.