Рядовой авиации
(Документальная повесть) - Швец Степан Иванович - Страница 33

Я вернулся, скрыв, естественно, от командования заключение летно-медицинской комиссии. Но вернулся тогда, когда в полку летать было уже не на чем — в конце октября. А в ноябре полк убыл в тыл на переформирование и получение новой техники.

Таким образом, мой первый боевой вылет состоялся 16 января 1942 года во вновь образованном 748-м полку. Здесь я и встретился впервые с Евгением Ивановичем Борисенко.

Долго еще ощущал я боль в спине, не мог продолжительное время оставаться в положении стоя или сидя. Упорно занимался гимнастикой. Пока полк переформировывался, я в свободное время тренировался на лыжах, так рекомендовали лечащие врачи еще в госпитале.

К началу летной работы чувствовал себя уже относительно здоровым. Я и не подозревал, чего это мне будет стоить в полете. После нескольких полетов оказалось, что мне очень трудно было сидеть — ужасно болела спина, а обратиться к врачам — обязательно спишут и, чего доброго, отошлют в тыл или здесь используют на нелетной работе.

Но экипаж знал о моих страданиях, в том числе и техники. С техниками у нас сложились дружественные отношения, и они, чем могли, взялись облегчить мое положение в полете. Расширили немного сиденье в самолете, кроме того, достали две пуховые подушки. Одну я клал под спину, а другую между мной и парашютом на сиденье.

А в полете, если становилось невыносимо трудно, я имел возможность, убрав ноги, лететь полулежа, управляя одним штурвалом. Это случалось не так часто и только в продолжительном полете. Так и летал всю войну, наверстывая упущенное за 1941 год.

В процессе летной практики каждый летчик, каждый член экипажа совершенствовал свое рабочее место. Занимались этим и мы в своем экипаже. Сама жизнь этого требовала. Например, кислородом я начинал пользоваться с трех тысяч метров, а стрелок-радист Максимов — с пяти тысяч. У меня зачастую оказывался пустой баллон, и я вынужден был из-за этого снижаться, а у Максимова кислород не тронут. И мы решили закольцевать наши баллоны.

Радиомаяк слушал только радист, по нашей просьбе связисты переделали систему так, что теперь маяк мог слушать и летчик, и штурман. Ну, и ряд других крупных и мелких усовершенствований.

Вследствие этого инженерная служба дивизии в своем очередном отчете зафиксировала: лучше всех усовершенствован самолет командира эскадрильи майора Швеца.

Эти выводы заинтересовали командира дивизии полковника Лебедева, и он решил лично осмотреть мой самолет, чтобы самому убедиться в его совершенстве. Это было в июне 1943 года. На моем счету к этому времени было уже 178 успешно выполненных боевых вылетов. Для нашего вида авиации это немало.

Дело было днем. Летный состав отдыхал, техники готовили самолеты к очередному ночному вылету. Командир дивизии — нечастый гость на стоянке самолетов, и это насторожило техников. Инженер эскадрильи доложил полковнику о состоянии дел на стоянке и сопровождал его.

— Где самолет Швеца? — спросил командир.

— Вот самолет командира эскадрильи, — показал инженер Плахотник. Техник самолета представился.

— Вы свободны, занимайтесь своим делом, — распорядился полковник, обращаясь к инженеру, а сам молча начал рассматривать самолет. Машина как машина. Ничего особенного.

Он обошел ее со всех сторон и, не обнаружив ничего характерного, залез на крыло, осмотрел самолет сверху, затем открыл колпак летчика и — о, ужас! Мгновение он стоял молча, а потом закричал:

— Что здесь за беспорядок?..

Перепуганный техник вскочил на крыло и тоже заглянул в кабину.

— Почему здесь подушки?

— Ах, это! Это, товарищ полковник, наш командир так летает. Полулежа, — спокойно объяснил техник, — у него спина побита. — И он рассказал то, что знал обо мне.

Полковник выслушал его, слез с крыла и спокойным тоном распорядился: «Пусть товарищ Швец сегодня зайдет ко мне».

Так меня изобличили. Но с летной работы не сняли. А командир дивизии, выслушав меня, предложил кратковременный отпуск и путевку в подмосковный профилакторий Востряково. В полк я вернулся к началу Курской битвы отдохнувшим, включился в боевую работу и тоже первые ночи делал по три вылета. Это и было моим ответом на вопрос Гаранина: как я летаю с побитой спиной?

Да, многие не выдерживали высокого напряжения боевой работы на Курской дуге. Сдал и Евгений Борисенко. От зари до зари, как говорится, по три вылета в ночь, а днем тренировка вновь прибывших летчиков. И так день в день, ночь в ночь. И не выдержал. Сдал.

Последний боевой…

Как-то при взлете Борисенко стал терять направление, причем сам этого не замечал. Штурман Рубцов предупредил его.

— Командир, прекрати взлет, врежемся в ангар! Борисенко убрал газ. Он пошел на повторный взлет, картина повторилась. Его опять уводит вправо, а ему кажется, что он взлетает нормально. И снова его остановил штурман.

Руководитель полетов, командир полка Балашов, приказал поставить самолет на предварительный старт и пригласил летчика к себе.

— В чем дело, что случилось?

— Не знаю, не пойму, — отвечает Борисенко. — Огни то троятся, то двоятся, то уходят в сторону, но мне кажется, что все нормально и отклонений в направлении взлета я не замечал, штурман меня останавливал.

— Вы просто переутомились, товарищ Борисенко, вам нужно отдохнуть. Завтра обратитесь к врачу.

Заключение Балашова было верным. Став командиром эскадрильи, Борисенко по-прежнему летал на боевые задания наряду со всеми и, кроме того, находил время тренировать молодых летчиков, проверять их технику пилотирования днем и ночью, облетывать после ремонта прибывшие с завода самолеты. Он не уходил с аэродрома, думал, что ему износа не будет. И вот сорвался.

Врачи, обследовав, установили крайней степени нервное истощение и физическое переутомление, и командование предоставило ему отпуск на две недели. Предлагали путевку в подмосковный дом отдыха, но Борисенко отказался, ему хотелось побыть с семьей. Жена и дочь уже давно вернулись и жили в Москве, но они с ним почти не виделись. Война! И вот теперь он имеет возможность целых две недели побыть дома.

А еще ему мечталось провести этот отпуск вместе с семьей где-нибудь вдали от суеты, от шума городского, от грохота войны, в какой-нибудь тихой деревушке.

И мечта эта осуществилась. Елизавету Васильевну давно уже приглашала подруга, родители которой жили в деревне Вологодской области. И вот появилась возможность принять предложение подруги.

Что может быть лучше отдыха в русской деревне, где леса и перелески перемежаются полями, где ласковые речки и широкие поймы лугов, где можно посидеть у тихой заводи с удочкой или просто побродить по полям, послушать щебетание птиц и собирать грибы, услышать кукование кукушки и загадать, сколько тебе еще суждено жить, и, если она накукует больше двадцати, приятно не поверить, а если всего два-три раза — огорчиться и забыть?!

Евгений буквально пьянел от окружавшей его красоты, от деревенской тишины, от того замедленного ритма жизни, в котором он сейчас пребывал. Здесь и часы идут медленнее, и ветер дует слабее, и вода в речке течет плавнее, и люди по улицам шагают размереннее, и речи их душевнее, и все они доброжелательны, предупредительны, гостеприимны.

А ночи! Ночи какие! Казалось, разве можно удивить человека, проведшего в ночном небе сотни часов? Но то были ночи бурные, грозовые, ночи больших высот и стремительных скоростей. Ночи, искромсанные разрывами вражеских снарядов, исчерченные лучами прожекторов, пропитанные смрадом порохового дыма.

Под таким впечатлением оставался Борисенко в течение двух дней, а на третий вспомнил и об обязанностях военнослужащего, находящегося в отпуске: нужно временно встать на военный учет. Военкомат находился в районном центре, всего в шести километрах от деревни. Евгений собрался было идти пешком, но его отговорили: сейчас в районный центр пойдет машина, и Борисенко пешую прогулку отменил, ждал машину.

Подъехал небольшой грузовик — полуторка, в кузове уже полно людей. За рулем сидит подросток лет пятнадцати. Мужиков в деревне не было, остались дети, старики и женщины. Евгений, взглянув на шофера, на пассажиров, стоящих в кузове, хотел уже идти пешком, как услышал голос мужика-инвалида.