Таежные рассказы - Устинович Николай - Страница 18

Дрожа и всхлипывая, Кудряш с затаенной надеждой смотрел в темнеющее окно, и по его рыжей бороде скатывались крупные слезы.

Пламя свечи, потрескивая и колеблясь, скупо освещало шурф. На мерзлых стенах застыли уродливые тени разведчиков. Березкин то и дело поглядывал вверх: он еще не потерял надежды на возвращение Фомы. Орлов, нахмурясь, сосредоточенно о чем-то думал. По тому, как он удобно привалился спиной к стене, вытянув ноги и руки, можно было понять, что он отдыхает перед новой попыткой подняться по канату. Дергачев, по-прежнему отвернувшись в угол, что-то украдкой жевал.

— У тебя, Антон, говоришь, сухари были? — произнес Иван. — Пока не ешь. Еще неизвестно, сколько нам тут сидеть. Может быть, по крошке делить придется…

— Нет у меня никаких сухарей! — хмуро и неохотно ответил Дергачев.

— Нет у него сухарей, — невесело усмехнулся Сеня. — Это он камешки грызет.

— А вам кто не велел взять! — визгливо, со злобой выкрикнул Антон. — Мастера чужим распоряжаться… Плевал я на ваши приказы!..

Дергачев скверно выругался.

— В-вот ты какой!.. — изумленно выпучил глаза Сеня.

А Орлов даже не нашелся что сказать. Поведение Антона настолько противоречило таежным традициям товарищества и взаимной выручки, что истерические выкрики Дергачева показались Ивану вначале нелепым, неуместным комедиантством.

— Д-да!.. — процедил наконец сквозь зубы Орлов. — Давно я таких гнид не видывал…

Антон молчал. Он сжался весь в комок, словно ожидал нападения.

Иван начал нервно скручивать цигарку. Руки его тряслись, махорка сыпалась на колени. Прикурив и несколько раз глубоко затянувшись, Орлов растоптал папироску каблуком и обернулся к Березкину:

— Попробую я, Сеня, еще раз… Больше ждать нечего.

— Попробуй, дядя Иван! — встрепенулся Березкин. — Ведь ты не добрался самую малость.

Орлов стал на борта бадьи, поднял вверх руки и повис на канате. Так же как и в первый раз, он начал подниматься неторопливо и размеренно.

«Годы не те… — мелькали у него в голове обрывки мыслей. — Когда-то на семьдесят метров на спор поднимался… Надо одолеть… одолеть…»

На полпути Иван сделал передышку. Прижавшись щекой к обжигающему холодом канату, он чувствовал, как за воротник, на разгоряченное тело, сыплются колючие снежинки.

«А ну еще!.. — бодрил себя Орлов. — Еще столько же! Даже меньше…»

И он упрямо, стиснув зубы, вскидывал и вскидывал вверх немеющие руки…

На лбу выступил обильный пот, скатился на ресницы, попал в глаза. Продолжая подниматься, Иван зажмурился, на секунду ткнулся лицом в рукав.

«Скоро!.. Скоро!..» — стучало в голове.

И в самом деле, в лицо вдруг пахнуло холодным ветром. Орлов посмотрел вверх. Вот они — рама и ворот! Три метра… Два с половиной… Поверхность!

Вцепясь мертвой хваткой в «цинкач», Иван висел над центром шурфа. Он мог бы достать рукой до толстой лиственничной рамы, но для этого нужно было на одно мгновение оторвать руку от каната…

Как это произошло, Иван помнил плохо. В памяти осталось лишь чувство облегчения от сознания, что теперь под руками толстый четырехгранный брус, что ноги упираются в неровности стенки шурфа.

Нащупав носком сапога надежный выступ на стене, Орлов, напрягая последние силы, еще раз подтянулся вверх. Брус оказался под его грудью. В следующий момент Иван выбросил на поверхность ногу и перевалился через раму.

Тут силы окончательно покинули Орлова: он не мог подняться на ноги и ползком отодвинулся подальше от шурфа.

Лежа ничком на земле и жадно хватая ртом снег, Иван блаженно улыбался. А в шурфе, как в огромной трубе, гремели радостные крики Сени Березкина:

— Вы-ылез! Вы-лез!..

Рано утром Орлов провожал в больницу Фому Кудряша. Закутанный в доху, он лежал на сделанных из лыж нартах, и Сеня Березкин прилаживал к ним лямку.

— Значит так, — напутствовал Иван Березкина. — Довезешь до восьмой партии, коня у них возьмешь. Если коня на месте не окажется, свяжешься с прииском по рации, пусть срочно вышлют транспорт. Понял?

— Понял, дядя Иван! — тряхнул чубом Сеня.

— Ну, а ты, Фома, с выпиской не торопись, — склонился над Кудряшом Орлов. — Знаю я твой характер… Доктора — они зря держать не будут. Выздоровеешь окончательно, тогда и на работу просись…

Иван попыхтел папироской, грузно потоптался по снегу и, хмурясь, вполголоса добавил:

— Просьба у меня к тебе, Фома, будет… Вызови к себе в больницу по телефону сестру мою, Валентину. Ну, и… расскажи, значит, про Антона… Не подходит такой человек в нашу родню! Так и скажи: Иван, мол, пуд соли с ним доел.

— Сказать-то я скажу, — ответил Фома, глядя Орлову в глаза, — да ведь нынче молодежь не очень-то любит советы слушать…

— Не-ет, дядя Фома! — лукаво подмигнул Кудряшу Сеня. — С чем другим, а уж с подлостью Валя не помирится. Правильная девушка! — Березкин загадочно улыбнулся и вдруг захохотал: — Хотелось бы мне видеть, как покажет она Антоше от ворот поворот!

— Ты бы помолчал, что ли… — недовольно поморщился Орлов.

— Молчу, дядя Иван! Молчу…

Сеня накинул на грудь лямку, и нарты, скрипя, заскользили по снежным застругам.

Сестра Маша

Когда мотор заглох и кругам стало необыкновенно тихо, Михаил Шишкин сжал зубы и повел самолет на посадку. Пилот шел вслепую, лихорадочно припоминая рельеф этого мало знакомого ему участка тундры. Где-то в этих местах должна быть речушка с овражистыми берегами, потом, помнится, торчали невысокие красноватые скалы… Земли не было видно: ее закрывала пелена морозного тумана. Она сверкала на солнце и сверху удивительно напоминала однообразную заснеженную тундру.

Теряя высоту, самолет вошел в эту пелену, и солнце сразу исчезло. Морозная мгла казалась почти ощутимо плотной и вязкой. Она раздвинулась лишь на мгновение, чтобы открыть промелькнувшую под самыми лыжами вершину красноватой скалы, и снова сомкнулась.

— Тяни!.. — крикнул чужим голосом бортмеханик Роман Ушаков.

Но «тянуть» дальше уже было нельзя. Навстречу неслась овражистая, морщинистая тундра. Самолет резко тряхнуло, подкинуло, снова с силой швырнуло на землю. Михаил, выброшенный из кресла, ощутил странное чувство неподвижности.

Машина лежала, глубоко зарывшись одним крылом в снег. На гладкой снежной поверхности синели пунктирные следы, оставленные разметанными в стороны сахаристыми комочками.

Михаил пошевелил плечами, поднялся. «Цел!» — мелькнуло у него в голове. И он обернулся в сторону бортмеханика. Ушаков лежал на полу кабины лицом вниз, как-то странно поджав под себя одну ногу. Меховой шлем съехал на затылок, освободив волнистые пряди белокурых волос.

— Роман! — тронул товарища за плечо Михаил. — Что с тобой?..

Ушаков не ответил и не шевельнул ни одним членом. Обтянутое черным хромом плечо было безжизненно податливо.

— Ты что же… Рома!.. — испуганно вскрикнул Михаил, склоняясь над другом на коленях. — Как же это…

Он расстегнул куртку бортмеханика, прильнул к его груди ухом и тотчас же уловил биение сердца.

— Уф! — выдохнул пилот, поднимая повеселевшее лицо. — Нагнал ты на меня страха, дружище!

Михаил заботливо ощупал голову, руки и ноги товарища. Все как будто цело, невредимо. Бортмеханик, надо думать, находился просто в глубоком обмороке.

Пилот начал понимать, что произошло: когда самолет ударился о землю, бортмеханик, вероятно, упал и сильно ушибся. Как видно, ушиб он голову, иначе отчего бы ему терять сознание…

Будучи совершенно здоровым человеком, Михаил всегда испытывал тягостное чувство в те редкие минуты, когда ему приходилось бывать возле больных. И сейчас, склонясь над лежащим без сознания товарищем, он ясно сознавал свою беспомощность. Что полагается делать в таких случаях? Кажется, нужно давать что-то нюхать… Вероятно, следует расстегнуть воротник гимнастерки…