Сорок дней, сорок ночей
(Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич - Страница 19

Поймал! Однотонный шум, глухое покашливание — включен зал. Слышны шаги. Рокот аплодисментов. В тишине, слышим, звякнул графин, забулькала вода… Знакомый с акцентом голос. Сталин говорит медленно, негромко, давая возможность подумать.

Мы придвигаемся ближе к рации.

О чем он говорил?

О переломе в ходе войны. О том, что наша армия прошла с боями от 500 до 1300 километров и что уже освобождено две трети родной земли.

И все мы засмеялись, когда он сказал: «Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки».

Радист скорчил рожу и хлопнул себя по белобрысой башке. Савелий повторил: «Пышки-шишки», но на него зашикали.

Мы верили каждому его слову. И было еще странное чувство — где-то там, за тысячу километров, Москва, светлый зал, а мы здесь, в полутемном, сотрясающемся от взрывов убежище, но между нами прямая связь, которую нельзя оборвать.

В девять обстрел. Прожекторы. Ракеты. И обычная суматоха на берегу. Высадка проходит в таком темпе, что не удается посадить раненых. Несколько кораблей немцы подбили у самого берега.

В санроту поступают раненые, пострадавшие во время высадки.

Поздно ночью моряки из патруля принесли девушку. Почти голая — только шинель черная наброшена. Нашли окоченевшую, полуживую на песке.

Мы растерли девушку спиртом. Напоили чаем, уложили в отсеке связистов на нары. Зовут Зиной, медсестра. Дрожит, колотит всю — никак согреться и уснуть не может. Ее носило по морю пять часов. В проливе мотобот подорвался на мине и перевернулся. Она держит меня ледяшками-пальцами за руку, распатланная, страшненькая. Всхлипывает:

— Выплыли только два морячка и я… Морячки поснимали с себя все — остались в одних тельняшках. Держимся за борт. Волны сильные, вода ледяная. Они решили плыть к берегу. Я осталась. Потом один вернулся, другой пропал. Чувствую, с каждой волной силы теряю. Морячок говорит: «Помоги, я влезу на мотобот, потом тебя втяну». А я не могу. Закрыла глаза. Ну, думаю, конец. Еще удар… Волна. И вдруг под ногами песок. «Вставай, морячок», — говорю. А он молчит — мертвый, замерз в воде.

Зина и после рассказа не успокаивается. Плачет.

— Что там воет так?

— Волны… Море…

— А мне кажется, кричит кто-то. Пятьдесят ребят на мотоботе, и все на дно пошли… Родненькие! Паренек один все шутил перед посадкой: «В Черном море много керченских селедок — хорошая пожива им будет».

Отлежаться ей нужно, прийти в себя. Это нервный шок — все пройдет. Лишь бы пневмонию не схватила.

Вот и мой первый фронтовой праздник. С утра немцы открыли бешеный огонь по берегу и поселку. На море шторм. Туман и дождь — кругом мутью заволокло. «Трах-тр-ах-тр-ах!» — рвется где-то близко от водохранилища.

— Праздничное настроение фриц хочет испортить.

— Злится за вчерашний день…

У немцев действительно есть причина злиться. Взят Киев! В сводке Информбюро говорится и о нашем десанте. Читаем, перечитываем переписанные рукой Чувелы строчки:

— «Северо-восточнее Керчи наши войска, сломив сопротивление противника, овладели сильно укрепленными пунктами: Маяк, Жуковка, Опасная, крепость Еникале, Баксы, Капканы, — создав в этом районе плацдарм по фронту 10 километров и в глубину 6 километров… Южнее города Керчь десантные части овладели сильно укрепленным пунктом противника Эльтиген… Атаки против наших высадившихся частей были отбиты с большими для противника потерями…»

Что еще хорошего? Оказывается, вчера среди высадившихся были ребята из нашего полка: рота автоматчиков и хозяйственники. Высадился и полковой повар Сашка Басс-Тихий.

Сашка с Дроновым уже спаялись, с утра успели оборудовать настоящую кухню на хоздворе.

Сашка забегает к нам свеженький, в белом фартуке — фасон держит. Тараторит:

— Меню праздничное — во! Без повара, вижу, вы тут совсем отощали. Сготовил на обед борщ с лавровым листом и перчиком. Гуляш из консервы и картошки. И компот из сухофрукты.

— Да… Если бы Батя не прислал вчера для раненых мешок картохи, ты б сготовил, — поддевает повара Петро. — И две бутылки коньяку впридачу и шоколаду… Вы- то что с собой привезли? Вошь на аркане.

— А что б ты делал? Пробоин-дырок в мотоботе как в друшлаке — воды по колено… Команда: «Бросай все за борт!» И давай выкидывать: американские ботинки, желтые с блестящими застежками везли, белье нижнее из чистого батиста, консерву, сухари, спирт в литровых бутылках… Вещмешки туда же. Только я свой вещмешок не бросил — мой инструмент там: половник, нож, ложка, специи…

— Ладно, Саша, не обижайся. Твоя профессия для живота хороша…

— У меня спирта бутылка есть, — доверительно сообщает мне Сашка. — Вечером отметим?

— Отметим!

Такой сильный обстрел, что мы решили отменить повторные перевязки: раненых носить в перевязочную опасно. Пройдем с Копыловой в подвалы, кузню и на месте перевяжем.

— Главное, не пропустить послеоперационного кровотечения и гангрены, — внушительно говорит она. — А то вот случай был на Малой. И хирург как будто квалифицированный! — Копылова всегда говорит о хирургии с такой ревностью, словно она одна ее и любит. Но может быть, это и хорошо. — Да… Бойцу попала мина в верхнюю треть бедра и не разорвалась — торчит стабилизатор. Конечно, за такую операцию не каждый возьмется. Хирург выгнал всех из операционной — оставил одну операционную сестру… Мину извлек благополучно и повесил на дерево — смотрите, мол, какой я. А полость хорошо не осмотрел, у раненого — прободение кишечника, потом внутреннее кровотечение… Погиб.

Выходим из перевязочной.

— В клуб, а?

Раненые рады нашему приходу. Халфин заканчивает бритье.

— Всех побрил без подскока, — докладывает он.

— Какого подскока? — удивляется Копылова.

— Если бритва тупая, клиент подскакивает.

Поздравляем с праздником. Рая разносит вино, каждому по мензурке. Сколько того вина? А уже пошли разговоры, воспоминания, шутки.

— Доктор, и вы с нами.

— Коньячка в три бурачка.

— А закусон?

— Языком закусим.

Я говорю, что сегодня будет настоящий обед.

— Сашка сварганит, факт… Он с морской бригады.

— Кок на флоте равен полковнику в пехоте.

— Эх, вот до войны праздники справляли… Ну, конечно, выпьешь, потом с жинкой гулять. Она у меня — кра-а-савица, солидная! Сам тоже приоденусь — брюки клеш, бостоновый пиджак… Шляпó. По главной улице чин-чином пройдешься. А потом в кино — «Горячие денечки». Вечером — гости… Патефончик…

— А я всегда демонстрацию открывал: у меня мотоцикл— зверь… Как рванет!..

— А я с баяном…

— После демонстрации люди пить-гулять, а меня в лес, на речку тянет… Снасти беру, люблю на природе…

— Так, вообще, я тихий, а выпью — в драку лезу. Праздники боком выходят.

— Маслом закусывай — никогда пьяный не будешь…

Я тоже вспоминаю праздники. Самые светлые, в школьные годы. Думаю о мае. Потому что сейчас туман, ледяной ветер. Обычно в мае у нас в поселке всегда каштаны распускаются.

Перед этим прошелестят два-три легких весенних дождика. И каштаны выпускают семипалые, парашютиками, листья с розовато-белыми метелками.

Я играю в школьном духовом оркестре на альте. Толька Ганаполя тоже дудит на «альтухе». Олег и Мартын — на трубах-корнетах…

Тольки уже нет в живых… И Мартын погиб…

Перед праздником мы усердно репетируем. Дирижер наш, маленький, пузатенький, с громкой фамилией — Шаляпин, разрешает взять инструменты домой, почистить.

Я драю, драю свой альт мелом так, что он начинает сверкать, как бабушкин самовар. И повторяю, дую… Гаммы ахроматические. Такты ногой отбиваю: «эс-та, эс-та, эс-та-та-та!».

Утро как по заказу: солнечное, без облачка. Каштан под окном не подвел — весь в цвету. И вдалеке, за домами, за купой яркой зелени, террикон лиловый принарядился — на самой верхушке красная звезда сияет.

Во главе колонны, с трубами, гордо вышагиваем мы по мостовой. Ноты с веточками сирени пристроили на инструментах.

Плывут, пламенея, знамена над головами. Песни, крики, смех волнами перекатываются.