Кому на руси жить (СИ) - "Константин" - Страница 43

Подавляющее большинство следящих за поединком на стороне Головача. Если кто кроме троих союзных Эгмунду урманов и симпатизирует Седому, то афишировать этот факт не торопится.

Первый удар пропускаю даже я, привыкший улавливать подобные моменты в боксе. Урман вдруг делает резкий выпад на правую ногу и хлестко сечет клинком на уровне плеча. Головач отбивает щитом и сам со звоном лупит в щит противника.

Толпа ахает, соперники снова пускаются в круговое брожение.

Седой Эгмунд постоянно дергает боярина обманными телодвижениями: то плечом резко поведет, то сделав шаг, тут же возвращает ногу обратно, начинает ход в обратную сторону, щитом в метре от боярского лица водит как тореро красной тряпкой перед быком.

Головач не покупается, наглухо прикрыв щитом корпус, ждет своего часа.

Топчутся они уже минут пятнадцать, за это время успев обменяться тремя ударами по гулко звенящим щитам. Пока до Эгмунда не доходит, что таким неспешным образом Головач способен кружить хоть до обеда без ущерба боеспособности. Тогда нетерпеливый урман буквально взрывается и рушит мои расклады на этот бой. Показав, что в очередной раз хочет сменить направление кругового движения, вертится вокруг себя на пятках, заходя за спину боярину. Головач вовремя просекает замысел оппонента, принимает на щит град ударов на разных уровнях, даже один раз подпрыгивает, уходя от маха в голени. Урман ловко орудует своим щитом, финтит, пытается наносить плоскостью и кромкой неожиданные удары, со свистом рубит мечом. Головач успевает уходить и закрываться, но Эгмунд ни на секунду не сбавляет темпа при котором у боярина нет возможности контратаковать. Пока ни один из нанесенных урманом ударов не достигает желанной цели, останавливаются либо щитом, либо клинковым блоком, либо вовсе пролетают в пустоту.

Народ гудит, ухает и ахает при каждом ударе, одобрительно ревет при каждом отбиве, освистывает наглого урмана.

Опытным взглядом я улавливаю тот тончайший миг или грань за которой наступает усталость. Урман уже не столь быстр, боярин не так твердо ставит блок, один раз не доворачиваетруку со щитом и удар меча скользит по плечу, брызнув сбитыми с бармицы колечками.

Понимают это и бойцы. Седой Эгмунд как почуявший вкус крови волк кидается на жертву с удвоенной яростью. Ему кажется, что поднажми он еще чуть-чуть, и достанет ставшего неповоротливым боярина. И опустившийся ниже груди щит в руке боярина тому несомненное доказательство.

Урман долбит по левой руке боярина, хочет выбить исщепленный щит и совсем забывает про меч противника. Вот тут Головач пускает в дело собственный клинок, наносит несколько мощных ударов, которые ошеломленный урман с трудом отбивает. Упрямо наклонив голову, Боярин прет танком, Эгмунд отступает по кругу. Отдышавшись, как озверевшая от страха и жажды крови собака кидается на кабана, урман снова бросается на боярина. Сталкиваются клинки, сухим треском трещат щиты, все чаще звенькает броня в пробитых брешах защиты. Головач сбивает с урмана шлем, тот рычит, расплевывая горячие слюни. Из-за рева благодарных зрителей уже почти не слышно звуков боя.

Внезапно все заканчивается. В очередной раз отбив удар меча, Головач изо всех сил двигает щитом наотмашь и у него получается на секунду развернуть урмана спиной к себе. Сильный удар под колени, ноги урмана как сломанные спички проваливаются вперед. Падая на спину, урман отмахивается в ответ и, разрубая фильдиперсовый сапог, с хряском попадает в берцовую кость правой ноги боярина. Головач ревет, неловко оступается, рубит в падении шею урмана и всей тяжестью своего живота надевается на выставленный мертвеющей рукой меч.

Ошарашенный народ безмолвствует.

Занавес.

Глава двадцатая

Мать твою! Вот так драма по Шекспиру! Ничего себе, учудили мужики, практически одновременно убились! Кого ж теперь победителем считать, коль они оба окочурились?

В центр круга к лежащим, можно сказать, в обнимку телам спешно кидается добрая треть свидетелей судебного поединка, озабоченная тем же вопросом. С урманом, похоже, все ясно: его голова держится на шее за счет мышц и лоскута кожи, ибо позвоночник перерублен начисто. Мертвеца оттаскивают прочь. Переворачивают Головача вспоротым брюхом кверху, кто-то торопливый выдергивает из него окровавленный меч, за что удостаивается от внезапно открывшего глаза боярина гневной, нецензурной тирады.

Хо, живехонек, кормилец!

По рядам сочувствующих проносится вздох облегчения. Теперь хотя бы ясно за кем осталась правда.

С крыши нам отлично видно как Головач корячится на спине, кряхтит и постанывает, втолковывает что-то обступившим его соратникам и родственникам. Ни сесть, ни, тем более, подняться ему не дают, прижимают ласково к земле, чтоб поменьше пробитой требухой шевелил. По потерянным лицам сыновей легко читается печальное будущее главы семейства. Еще бы, вытаскивай, не вытаскивай меч из раны, с такими дырками в животе, думаю, тут не выживают, какими травами не лечи. Его бы в хирургию на полостную операцию определить, а не на сырой земле пластать.

Силен, все таки, батя у Бура с Завидом. Какого матерого зверя вальнул! Кость у него разрублена, ливер железякой проткнут, а все командовать норовит, даже на смертном одре сынов поучает.

Сижу на крыше как Карлсон с Малышами, соображаю как быть дальше: то ли бежать отсюда подальше в поисках счастья, то ли пробовать притереться к партии Головача. Разве мало я для них сделал? Другое дело, что могут взбрыкнуть и положить рядышком с предводителем урманов, я все-таки разбойник, а не безобидный чудак звездочет.

Из всеобщей толчеи в центре бывшего круга отделяется Миша и направляется в нашу сторону. По ковыляющей походке заметно, что раненая нога его еще беспокоит.

Заживет, думаю, это тебе не дырка в пузе...

- Слезайте, голуби, – говорит нам Рваный снизу. – Оружие свое ищите и забирайте. Стяр, пошли со мной, Головач зовет.

- Зачем? – спрашиваю.

- Сейчас узнаем, самому интересно.

Съезжаю на заднице по соломенному скату крыши, прыгаю с невысокого свеса на землю. Стою, одной рукой порты отряхиваю, другой шею почесываю, мнусь, в общем, в нерешительности: надоели уже подвохи эти, как бы, думаю, без них обойтись и к боярину не ходить, он еще тот фантазер, любой фортель выкинуть способен.

- Да не боись, Старый, – говорит Миша. – С добром звал, пойдем.

- Я уже ничего не боюсь, Миш, – говорю. – Неделю здесь, а чувствую себя будто месяц с ринга никак уйти не могу, напряг какой-то постоянно ощущаю. Уже как-то покоя охота, надоело уже все, чего делать не знаю. Слушай, почему его в дом не несут, айболита у них совсем нет никакого?

Рваный мотает головой, кривит щеку. Если правильно понять его гримасы, то боярину приходит окончательный капут и таскать его по хатам только мучать.

Людское скопище на дворе изрядно поредело, поубавилось факелов. Тела войта с хозяйкой прибрали, забросали кровавые лужи свежими опилками. Раздетый до исподнего труп Седого Эгмунда белеет на земле неподалеку. Суетятся по сараям и клетям какие-то люди, бабы носятся, кудахчат гнусаво. Мелькает довольная рожа Гольца, колыхается у амбара долговязая фигура Невула.

Из-за плотного кольца обступившего Головача верных людей слышна его торопливая, потому и сбивчивая, отрывистая речь. Видно, что многое хочет сказать, слова бьются друг о друга как камушки в решете, второстепенные мешают важным, на языке не держатся.

Вслед за Мишей лезу в круг. Боярин углядывает меня среди прочих, узнает.

- А-а, разбойниче... подойдь...

Подхожу, сажусь рядом на корточки. Боярин на короткое время задерживает полуосмысленный взгляд на моем лице. Некоторое время он молчит, будто что-то вспоминает, затем иссохшим ртом начинает выдыхать бессвязные на мой взгляд словосочетания:

- Бур... бери к себе... я... серебра дай... Рогволду пошли... Прости меня... сам поезжай, расскажи... Миная, Миная мне... руку дайте! Князю дары, девица... дочка... двор забирайте, Миная мне живо!