Кому на руси жить (СИ) - "Константин" - Страница 38

- Говори, нас никто не слышит.

Он еще немного мнется, просительно поглядывает на Мишу, приходится пнуть его по сапогу.

- Зачем, зачем... знал много, мог начать мешать, вот зачем.

- Нож в меня кидал твой человек?

- Мой. Сомневался я, что ты ничего не помнишь.

- Теперь не сомневаешься?

Минай молча вперился в меня темными барсучьими глазками. Я вдруг понимаю, что будь у него возможность, лежать мне сейчас кучкой обглоданных мелким зверьем костей. Вовремя я свинтил в разбойничью шайку.

- Значит, шел ты Тихаря убивать, – спрашиваю, хотя мне и так все понятно.

Минай охотно кивает и снова просит освободить ему руки. Я хочу знать как он поддерживал связь с Тихарем и задаю этот последний вопрос.

- Так вон, через него, – Минай уверенно кивает на снующего между деревьев Криню. – И брательника его, только тот прибитый какой-то, слабенький на голову.

Мы с Мишей переглядываемся и Рваный ножом режет путы боярского брата.

- Приглядывай за ним, – говорю Мише и иду в сторону где уже заканчиваются сборы.

Значит, не зря я Криню приберег, как чувствовал, что кадр он ценный и мысля у меня его поспрашать о том о сем была.

- Напрасно развязал, – бросает мне на ходу Бур, увидев Миная со свободными руками. – Это та еще лисица.

- Ничего, мы за ним присмотрим, – говорю. – Не переживай.

Тронулись под начало вечера, в эту пору все нормальные люди шагают с работы устало, как пелось в одной хорошей песне, только мы с Мишей в настоящей Древней Руси баклуши бьем.

Кроме меня и Миши Рваного каждый из нашего каравана что-то несет в руках или тащит на спине. Идем со снятыми бронями, при мне лишь меч и нож. Кстати сказать, Бур отдал мне меч одного из урманов. Он легкий, прочный, острый на конце и на три пальца длиннее того, что давал мне Рваный. Если идущий передо мной Минай думает, что я замедлю с пусканием этой красивой железки в дело, он крепко ошибается – сбежать я ему точно не позволю.

Двигаемся без приключений по топкой, временами чавкающей коричневой водицей, мшистой местности с редкой сосновой порослью и брусничными кочками почти до захода солнца.

Когда вышли к деревне, Бур целенаправленно устремляется в центр селения к самому буржуйскому на вид дому. Обладатель круглой, голой как бильярдный шар головы и голубых детских глаз староста Родим, он же войт деревушки в три десятка домов встречает нас радушно, почти как своих. С Буром они оказались старыми, добрыми знакомцами, к тому же Родим имеет перед Головачом какой-то старый долг. Говорит, что гостеприимнее и безопаснее места нам не найти.

«Кулак», мгновенно припоминается выражение из школьной программы, едва через невысокий плетень открылись обширности богатого Родимского подворья. Небольшая кузня, пяток сараев, большой овин, амбар, колодец, длинный ряд колотых дров под узким навесом, конюшня и огороженный курятник, а сам дом большой, двухэтажный, рубленный, с крыльцом и сенями, с первого взгляда ясно – обитель сельского головы. Не терем, конечно, но и не землянка. Возле плетня три раскидистые липы, в солнечную погоду затеняющие половину двора. Крыша тесовая, двускатная, три немаленьких окошка затянуты мутноватой, но достаточно прозрачной слюдой.

Нанятые исполнительным Криней мужички по указке Бура начинают сносить наше добро в один из крепких сараев с большим замком на длинных петлях. Закончив дело, они быстро испаряются со двора.Потом начинается отделение зерен от плевел: Родим зовет в дом только знакомых ему Бура с Мишей-Овдеем и самого Миная, всем остальным предлагает разместиться в одном из сараев на соломе.

«Ну, точно – кулак», – думаю. -«Помещик-мироед. Сволочь буржуйская... западло ему с простыми разбойничками хлебушек преломить.»

Спасибо Буру, который исправляет ситуацию и меняет меня на Миная. Я мог бы благородно отказаться, но грешным делом, заедает подлое любопытство, хочется поглядеть как люди в условиях средневековья устроиться могут.

- Глаз с него не спускать, – наказываю Жиле с Невулом. – Будет кривляться – свяжите покрепче. Можете разок по кумполу вдарить, с него не убудет.

Под неодобрительный взгляд Бура я слегка наглею и свищу с собой Гольца, пускай пацан сладкой жизни понюхает.

В доме старосты чистота и порядок. Деревянный пол как и длинный стол со скамейками вычищен до белого, гробовидная глиняная печь в углу покрыта свежей серой известью, в горнице светло и чисто, пахнет печевом и чем-то жареным.

Родим усаживает всех за стол, за которым уже восседает иссиня бледный Завид. Толстощекая, моложавая хозяйка ставит перед нами по большой миске с горячей конопляной кашей разваренной на молоке, по горшочку с сухарями и жбанчик с густой сметаной. Я подглядываю, как все ловко управляются с большой деревянной ложкой, вылавливая из жидкой каши размокшую хлебную мякину, и тут же перенимаю несложный опыт.

В жизни ничего вкуснее не едал! А еще сметанкой свойской захлебнуть, да лучком зеленым захрустеть – красотища!

Гляжу, мои, включая Завида с голодухи лопают с не меньшим удовольствием. Глава же деревенской администрации харч за обе щеки уписывает смачно, но взглядом своим напряжным все дело портит, у него ажно бровь мелко подергивается. Я не спеша доедаю кашу и весь сушеный хлебушек, запиваю принесенным дородной женушкой Родима литром молочной сывортки (Миша потом утверждал, что она хмельная, но я не поверил – ни в голове, как говорится, ни в пятках) и размякаю на лавке, жалея, что некуда прислониться спиной.

Наконец, Родим довольно вздыхает, утирается рукавом. Глаза его при этом блаженно поблескивают. Он терпеливо выжидает, пока супруга уберет со стола и затевает пространный разговор о нелегкой житухе в своей вотчине. Говорит Родим не быстро, с отчетливыми расстановками между словами, перемежая речь растягиванием губ в плотную, властную нить. Загорелой, негибкой пятерней войт несколько раз утирает выступившую влагу с голого взопревшего темени. А еще он постоянно тихонько покряхтывает, то ли болит что, то ли посмеивается втихомолку.

В нескольких словах его рассказ свелся к тому, что урожай по всем приметкам обещает быть обильным, а за три последних года бабы кучу детей нарожали, их кормить надо, руки мужицкие нужны пуще прежнего, дома кой-какие починить, от проходимцев разных защита опять же...

Мы вежливо слушаем. Не знаю как другие, но меня вдруг резко тянет на боковую, да и Миша сопит уже тяжко, ногу покалеченную потирает.

Войт прерывает свою речь, захлопав влажными, голубыми глазами, и мне вдруг становится ясно, что Родиму сильно больше лет, чем показалось поначалу. И башка у него не от перегрузок облысела, а от банальной старости. Зубов во рту острая нехватка, кожа рук желтая, тонкая, будто подпеченная. Ему, наверно, лет девяносто, не меньше.

Я спрашиваю есть ли у него дети и сколько. Он разражается каркающим смехом и говорит, ухмыляясь:

- А тут все мои или дети, или внуки с правнуками. Редко кто чужак. А забредет, так и не уйдет больше, моя порода крепкая, всех растворит. Жинка, пятая уже. На сносях, четвертым своим.

Мы с Мишей удивленно переглядываемся. Поди ж ты, многодетный дед. Остальные сидят со скучающим, усталым видом, словно им подобные подвиги совсем не в диковинку, только Голец смущенно ерзает и внимательнее приглядывается к круглой фигуре хозяйской фрау, когда она проносит мимо него пустую крынку.

В итоге Родим намекает, что не плохо бы кое кому из нашей молодежи остаться у него в деревне в качестве, так сказать, племенных осеменителей. На этой заяве я выпадаю в густой осадок, Миша тоже как-то глупо улыбается. Просьба, прямо скажем, необычная, в любом случае надо саму молодежь спросить, они ж не быки, в самом деле.

Голец, отчаянно, но чтобы не видел коварный Родим мотает головой, дико выпучив испуганные зенки. Нет, не хочет Голец жениться. Еще бы, ему вольная жизнь по душе, а не дети сопливые да пахота крестьянская.

Дабы не обижать хозяина, обещаю обсудить этот вопрос с другими представителями молодежи, а пока прошу позволения откланяться и удалиться дрыхнуть, ибо от усталости подкашиваются ноги.