Сэр Вальтер Скотт и его мир - Дайчес Дэвид - Страница 7

Самое существенное в этом автобиографическом «Вступлении», однако, — обобщенная картина того, какое воздействие оказали на автора пейзаж и история Пограничного края:

Развитие мысли шло от ландшафта к истории, а от истории края — к истории народной и любви к отечеству. Но Скотт — при том, что самые великие его романы посвящены недавней истории родной Шотландии, — не был всего лишь шотландским писателем-патриотом. Половина его души была всецело под обаянием героического и буйного прошлого, но другая половина, принадлежавшая скорее просвещенному Эдинбургу периода расцвета, нежели дикому Пограничному краю, верила в разум, умеренность, развитие торговли, всевозможные блага и — чего таить греха — в материальную заинтересованность. Когда же эти стороны его натуры вступают в серьезное противоречие, тогда-то Скотт и поднимается в своих романах до вершин художественной прозорливости. Такого противоречия лишены его воспоминания о детстве, да и в раннем творчестве Скотта оно дает о себе знать лишь мельком. История становления Скотта-писателя — это история маленького мальчика, околдованного местами и преданиями, связанными с жестокими и героическими деяниями, мальчика, который вырос, чтобы постигнуть истинный смысл — с точки зрения человеческих подвигов и страданий — этих жестоких и героических деяний, и нашел способ соединить в своих романах колдовство и действительность. В конце концов не кто-нибудь, а Ревекка из «Айвенго» убедительнее всех судит о законах рыцарства:

«— Слава? — повторила Ревекка. — Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, — неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников? «19

А приговором соблазнам якобитства служат надгробные слова Алика Полуорта казненным якобитам в «Уэверли»: «… головы там, над Шотландскими воротами, как их здесь зовут. Как жалко, что Эдвин Дху, такой славный, приветливый парень, был горец. Да, собственно, и лэрд из Гленнакуойха тоже был ничего себе человек, когда на него не находило» 20, — и прощание с несчастным Редгонтлетом из одноименного романа как с обманутым фанатиком, которому не место в современном мире.

Вот почему тем, кто стремится понять Скотта, неплохо со всем вниманием отнестись к его детским впечатлениям, которые питали воображение «невзгодами минувших лет и битвами былыми», но не ограничиваться только этим. Как мы увидим, Скотт был также и человеком эпохи Просвещения, которого во младенчестве перевезли из колоритного, но нездорового Школьного проезда на изысканную и чистенькую площадь Георга и который в зрелые годы жил то в неописуемо дорогом, с газовым освещением загородном особняке Абботсфорде, приличествующем баронету, то в своем эдинбургском доме на территории Нового города.

Но пройдет еще много времени, прежде чем эта двойственность Скотта даст о себе знать. Что до детских переживаний, то они питали только и исключительно романтическую сторону его натуры. Когда ему шел четвертый год, врач посоветовал полечить ногу на батских водах, и тетушка Дженни отправилась с мальчиком в Бат через Лондон, куда они доплыли на корабле. Во время короткой остановки в столице малыша сводили поглядеть Вестминстерское аббатство и Тауэр, и, когда четверть века спустя Скотт снова осмотрел эти памятники, он подивился, насколько точно тогда все запомнил. В Бате они провели около года; мальчик ходил в школу для малышей и начал учиться читать (по свидетельству одного из домочадцев Сэнди-Hoy, тетушка Дженни не отпускала его от книги, и «мало-помалу он стал бойко читать»). В Бате же он впервые увидел на сцене Шекспира — «Как вам это понравится», и пьеса произвела на него глубочайшее впечатление. Любовь к Шекспиру и театру он сохранил на всю жизнь.

После Бата юный Скотт возвратился домой на площадь Георга, а вскоре его снова отправили на время в Сэнди-Hoy. На следующее лето в 1777 году тетушка Дженни повезла его в Престонпанс на побережье залива Ферт-оф-Форт — попробовать, не помогут ли ему морские купания. Здесь он свел знакомство «со старым воякой по имени Дальгетти, каковой обосновался в этой деревеньке и, завершив свои многочисленные кампании, проживал на половинный пенсион прапорщика, хотя из учтивости именовался капитаном. Поскольку сей престарелый джентльмен, участник всех германских походов, находил мало охотников до своих историй про ратные подвиги, он заключил со мною нечто вроде унии, и я неизменно составлял ему компанию ради удовольствия послушать оные россказни».

Эта фигура позднее претворилась в капитана Дугалда Дальгетти из романа «Легенда о Монтрозе». Там же, в Престонпансе, мальчик познакомился и с прототипом Антиквария из одноименного романа — Джорджем Констеблом, удалившимся от дел адвокатом, человеком состоятельным, любителем литературы и древностей: «От него я впервые услыхал о Фальстафе, Хотспере и других персонажах Шекспира».