Сэр Вальтер Скотт и его мир - Дайчес Дэвид - Страница 5

Во многих отношениях он явился прототипом мистера Фэрфорда из романа «Редгонтлет». Был он человеком честным, трудолюбивым, без особого воображения и таким совестливым, что последнее, по выражению его сына, не позволило ему сколотить состояние за счет клиентуры. «Клиентам он служил с рвением, доходившим до смехотворности, — вспоминал Скотт в автобиографическом отрывке. — Вместо того чтобы бесстрастно отправлять положенное по долгу службы, он думал за них, страдал за их честь, как за собственную, и был готов скорее вызвать их нерасположение, нежели пренебречь чем бы то ни было, к чему, по его разумению, его обязывали их интересы». Он был вигом и пресвитерианином 7 строгих правил, чопорным в поведении, умеренным в притязаниях; его страстью была история кальвинистской церкви. При всей строгости своих принципов он отличался, однако, как уверяет нас его сын, врожденной добротой и мягким характером. Позднее Скотт с неприязнью вспоминал о «благочинии пресвитерианской субботы», которое называл «беспримерно суровым». Это одна из причин, сообщает нам Локхарт, почему Скотт «с малолетства приобрел отвращение к тому, как отправляется служба по канону господствующей Шотландской церкви 8, и обратился к ея святой Епископальной сестре 9, коей благочиние и систему управления он полагал точным слепком с древних установлений, а литании и молитвы почитал за дошедшие до нас из времен, наследовавших апостольские». Ясно, что не одна лишь суровость кальвинизма, но в еще большей степени ощущение связи времен побудили Скотта отказаться от пресвитерианства родителя ради шотландской епископальной церкви; однако его любовь к постоянству оказалась не достаточно сильной, чтобы вернуть его в лоно католицизма, религии предков, — той разновидности христианства, которую он, как о том со всей очевидностью свидетельствует, в частности, роман «Аббат», считал погрязшей в суевериях и фанатизме. Но мы еще поговорим об отношении Скотта к религии.

Анна Резерфорд, мать Вальтера, была старшей дочерью доктора Джона Резерфорда, профессора медицины Эдинбургского университета в 1726 — 1765 годах, который одним из первых ввел в курс обучения практические занятия в клинике. Анна получила образование в частной эдинбургской школе миссис Ефимии (Эффи) Синклер, все ученицы которой, как Скотт позднее поведал книгопродавцу и антикварию Роберту Чемберсу, «по окончании приобретали любовь к чтению, писали изрядно грамотно, имели основательные познания в истории и изящной словесности, не пренебрегая притом домашними обязанностями по части иголки и расходной книги, и отменно держались в свете». Из этой школы Анну Резерфорд со многими другими питомицами миссис Синклер отправили «приобретать лоск» у достопочтенной миссис Оджилви, которая учила «манерам, отдающим по нынешним временам несносной чопорностью». Чемберс добавляет: «Детское воспитание оставило такой след в душе миссис Скотт, что, и близясь к восьмидесяти годам, она со всем тщанием не допускала коснуться спиною спинки кресла, словно все еще находилась под неусыпным оком миссис Оджилви».

ЭДИНБУРГ

Побывавший в Эдинбурге через три года после рождения Вальтера англичанин капитан Эдвард Топхем описал город в письме к другу:

«Местоположение Эдинбурга, вероятно, самое удивительное, каковое можно вообразить для столичного города. Великие холмы, на которых располагается большая его часть, хотя и являют беспримерно прекрасные виды, однако же во многих местах не только не дают проехать экипажу, но и пешеходам чинят препятствия. Главная, или большая, улица пролегает по гребню весьма высокого холма, который начинается от дворца Холируд, забирает вверх довольно круто милю с четвертью и, образуя обширную площадку, венчается Замком».

Эта «главная, или большая, улица» — Хай-Стрит, которая спускалась гребнем от Замка до Холируда и, в глазах Топхема, не имела бы себе равных в Европе по длине и ширине, если б только «озаботились устранить кое-какие помехи, что застят перспективу». Несколько столетий Хай-Стрит определяла собою облик всего города. От нее под прямым углом отходили параллельно друг другу узенькие проезды и тупики, а все вместе наталкивало на сравнение с рыбьим скелетом или, опять же, «с черепахой, у которой Замок был головой, главная улица — продольным желобом панциря, тупики и проезды— боковыми желобками, а Холируд — хвостом». Эти узкие улочки, стиснутые высокими домами, разделенными на квартиры, в каждой из которых обитало по семье, были усечены по северной стороне ХайСтрит, где склон круто шел вниз к Северному озеру, на месте которого сейчас расположен сад ПринсесСтрит-Гарденз. С южной стороны они были длиннее — там склон опускался более плавно, но Старый город Эдинбурга все равно в целом оставлял впечатление скопища узких улиц, которые под прямым углом вливались в Хай-Стрит, словно отдаваясь ей под защиту, и которым рельеф местности не позволял далеко разбегаться. То был старый средневековый город, до удивления мало переменившийся к середине XVIII века. Для полноты картины мы должны упомянуть улицу Каугейт, проходившую южнее Хай-Стрит и ей параллельно, от которой под тем же прямым углом ответвлялись проезды на юг и на север. В одном из них, носившем название Школьного, — узком переулке, поднимавшемся от Каугейт на юг по направлению к старому Колледжу, — и родился Вальтер Скотт.

В Четвертой песни «Мармиона» Скотт описал родной город, каким он представлялся человеку начала XVI века, но каким его видел и сам автор:

Воистину романтический город, но Эдинбургу пришлось заплатить за свой романтический облик. «К началу царствования Георга III (1760-е годы. — Д. Д.) Эдинбург представлял собой живописный, затхлый, неудобный старомодный город с населением около семнадцати тысяч человек. В нем не было ни королевского двора, ни фабрик, ни торговли, но имелся выводок адвокатов, подвизавшихся в Сессионном суде10 а внушительное число малоземельных шотландских дворян — тогда они сходили за богачей всего лишь с тысячью фунтов годового дохода — зимой оказывало ему честь своим пребыванием. Таким образом город просуществовал несколько столетий, на протяжении которых политические смуты и распри держали страну в бедности». Так писал Роберт Чемберс через год после смерти Скотта, вспоминая Эдинбург, каким тот был, когда писатель появился на свет. Можно с уверенностью сказать, что Эдинбург времен младенчества Скотта был перенаселен, грязен и проживание в нем, по крайней мере в границах Старого города, вредило здоровью. Живописный и уютный, вместе с тем он мог быть губителен. Молодой эдинбургский поэт Роберт Фергюсон 11, которому вскоре предстояло умереть двадцати четырех лет от роду в казенном городском бедламе, писал об Эдинбурге, когда Скотту не исполнилось и пяти месяцев:

«Старик Курилка», Старик Коптилка, ибо файфские 12 кумушки на другом берегу Ферт-оф-Форта могли точно сказать, когда в Эдинбурге садятся обедать, по облаку дыма, которое поднималось над лесом труб Хай-Стрит, проездов и тупиков. К тому же в городе злоупотребляли по части выпивки: лица свободных профессий отдавали щедрую дань кларету, а те, кому он был не по карману, пили эль; да и виски, по мере того как XVIII век набирал темпы, поступало из горных районов во все больших количествах.