Бокал крови и другие невероятные истории о вампирах - Дюкасс Изидор-Люсьен "Лотреамон" - Страница 4

В тот год мы отправились на карнавал вдвоем и вскоре потеряли друг друга, хотя и позаботились заранее о том, чтобы не пропасть в толпе; вы ведь знаете, что карнавал — единственное время в году, когда вампирам дана свобода ходить среди людей, и те из нас, что поопытней, кладут в карман на всякий случай дольку чеснока — вампиры его боятся. На следующее утро я зашел к Негропонте в спальню и обнаружил его лежащим в постели в белой ночной рубашке с кружевными манжетами, бледным как смерть, — доктор щупал ему пульс. Когда доктор ушел, он сказал: «Я встретил совершеннейшую из женщин, она была в маске; я привел ее домой, и она оказалась вампиром». Он поднял рубашку и с некой усталой гордостью показал мне следы укусов, как от зубов ласки. Он был изможден до крайности, но в то же время и возбужден — и, страшно вымолвить, влюблен, как мальчик. «Пока ты этого не испытал, — сказал он, — тебе не понять. Когда во тьме из тебя тянет кровь женщина, которую ты боготворишь… — Голос его пресекся. — Де Сад и тот бы не осмелился такое написать. Ее лица я не видел, но мне почему-то показалось, что она блондинка, северная, нордическая красота; мы встретились во тьме, во тьме и расстались. Я запомнил только улыбку, белоснежные зубы и голос — никогда не слыхал, чтобы женщина говорила подобные вещи. Та самая любовница, что я искал все эти годы. Мы встретимся опять, сегодня ночью, у мраморного грифона возле моста Разбойников. О друг мой, порадуйся со мной моему счастью! Реальный мир с каждым годом становится мне все менее и менее интересен. И вот наконец пришла любовь вампира, и я могу снова жить, снова чувствовать, снова писать!» Весь день он провел, зарывшись в свои бумаги, но лишь только стемнело, надел плащ и уехал в гондоле. Не в моих силах и правилах было его удерживать. На следующее утро он вернулся еще бледнее прежнего — словно выжатый до капли. У него был сильный жар, и следов от укусов стало больше. Но о свидании своем он не мог говорить без слез — то были слезы любви и усталости. Именно тогда он начал свою великую поэму — вы все ее прекрасно знаете, вот первые строки:

На следующей неделе я отправился в Равенну, мне нужны были кое-какие тамошние манускрипты для книги, над которой я в то время работал; в Равенне я пробыл два месяца. С Негропонте я никак не сообщался, но получил письмо от его сестры; она писала, что он серьезно болен и что врачи бессильны поставить диагноз; семья беспокоится за него, ибо каждый вечер, невзирая ни на какие уговоры, он садится в гондолу и уезжает неведомо куда — и возвращается лишь под утро, совершенно без сил. Я не знал, что ответить, и отвечать не стал.

Из Равенны я поехал в Грецию и вернулся лишь через год, тоже осенью. Прибыв в Венецию, я послал Негропонте карточку с просьбой не отказать мне в гостеприимстве, но ответа так и не дождался. Я отправился было на прогулку по Канале Гранде, и вдруг навстречу мне попалась похоронная процессия, как раз отправлявшаяся в скорбный свой путь по мертвой зыби здешних вод: жутковатые в вечернем полумраке черные плюмажи, прочие эмблемы смерти… Я заметил, что отходили гондолы как раз от палаццо Негропонте. Я выскочил на берег и подбежал к воротам в тот самый момент, когда плакальщики и священники усаживались в последнюю гондолу. Узнав доктора, я окликнул его, и он усадил меня с собою рядом; и пока мы с трудом выгребали поперек канала — приближалась гроза, подул встречный ветер, брызги летели нам в лицо, сверкали молнии, — он рассказал мне все, что знал. Негропонте умер за день до моего приезда. Когда родственники и доктор с ними вместе пришли, чтобы обмыть тело, оно все оказалось в следах укусов: может быть, какое-то тропическое насекомое? Ничего определенного доктор сказать не мог. «Единственный раз я видел нечто подобное, — сказал он, — во время чумы в Неаполе, когда до трупов добрались крысы. Зрелище было не из приятных, и нам даже пришлось присыпать ранки тальком, прежде чем показать его тело сестре».

Персуорден хлебнул виски, и в глазах у него загорелся нехороший огонек. «История на этом не кончается; я ведь не рассказал вам еще, как я пытался отомстить за него и сам отправился ночью к мосту Разбойников, — гондольер сказал мне, что та женщина всегда ждала его именно там, в тени… Но уже поздно, и, кроме того, продолжения я пока не придумал».

Все рассмеялись; Атэна изысканно передернула плечами и накинула шаль. Наруз, который слушал с открытым ртом и успел пережить, перечувствовать целый фейерверк разноречивых чувств, просто онемел. «Да, но… — заикаясь, про- бормотал он, — это все правда, разве нет?» Новый взрыв хо хота.

«Конечно, правда, — мрачно сказал Персуорден и добавил: — Я ни разу в жизни не был в Венеции».

Роберт Эйкман

Из девичьего дневника *

3 октября. Падуя-Феррара-Равена.

Всего четыре дня, как мы покинули эту ужасную Венецию, и вот — Равенна. Причем весь путь в наемной карете! Все болит, чувствую себя разбитой. И вчера так же, и позавчера, и за день до этого. Поговорить и то не с кем. Сегодня мама вообще не явилась к ужину, а папа просто сидел и молчал, причем вид у него был такой, будто ему лет двести, хотя обычно он выглядит всего на сто. Интересно, а сколько ему на самом деле? Впрочем, нет смысла гадать. Мы никогда не узнаем, по крайней мере, я — точно. Часто думаю: может, мама все-таки знает? Жаль, она не похожа на маму Каролины, с той хоть поговорить можно. Раньше мне казалось, что Каролина и ее мама смотрятся рядом, скорее, как сестры, хотя, конечно, я никогда не скажу такое вслух. С другой стороны, Каролина хорошенькая и жизнерадостная, тогда как я бледная и тихая. Когда удаляюсь после ужина к себе в комнату, просто сажусь за подзорную трубу и смотрю в нее, и смотрю. И так, должно быть, с полчаса, а то и час. Встаю, лишь когда на улице совсем темнеет.

Не люблю свою комнату, она слишком большая, и тут всего два деревянных стула, выкрашенных в зеленовато-синий с золотыми полосами… по крайней мере, когда-то их цвет был таким. Предпочитаю сидеть, ненавижу лежать на кровати, к тому же все знают, как это вредно для спины. Более того, эта кровать при всей своей необъятности на вид не мягче земли, высушенной летним солнцем. Впрочем, здешняя не такая. Вовсе нет. Дождь не прекращается с отъезда из Венеции. Льет и льет. Меж тем, мисс Гизборн, когда мы покидали мой милый, милый Дербишир, предрекала обратное. Кровать эта просто громадная! Поместилось бы восемь таких, как я. Но лучше о ней не думать. Только что вспомнилось: сегодня третье число месяца, значит, мы в пути ровно полгода. Где я только не побывала за это время! Пусть даже проездом. Некоторые места уже стерлись из памяти. Все равно я их так толком и не увидела. У папы собственные цели, и я твердо уверена лишь в одном — они совершенно не такие, как у других людей. Для меня вся Падуя — просто всадник… скорее всего, каменный или бронзовый, но не помню. Вся Феррара — гигантский дворец… замок… крепость, которая меня так напугала, что я даже не захотела на нее смотреть. Она была большой, как эта кровать… по-своему, конечно. И это крупные, знаменитые города, где я побывала только на нынешней неделе. Стоит ли говорить о тех, которые мы посетили месяца два назад! «Что за фарс!» — как любит говорить мама Каролины. Эх, оказаться бы сейчас здесь с ней и Каролиной тоже. Никто никогда меня так не обнимал и не целовал, и ни с кем я не чувствовала себя такой счастливой, как с ними. Хорошо хоть, здешняя графиня оставила по меньшей мере дюжину свечей. Я нашла их в одном из комодов. Ничего не поделаешь, тут либо читай, либо, на крайний случай, молись. Увы, книги, взятые с собой, я уже выучила наизусть, а новые, в особенности на английском, найти и купить так трудно. Правда, перед отъездом из Венеции мне удалось приобрести два длиннющих романа мисс Рэдклифф. К несчастью, несмотря на дюжину свечей, подсвечников только два, да и те поломанные, как и все остальное здесь. Казалось бы, двух свечей должно хватить, но комната от них лишь темнеет и кажется меньше. Наверное, эти заграничные свечи не совсем хорошие, в ящике у них был такой грязный и выцветший вид. Если на то пошло, одна свеча вообще была черной, похоже, очень долго пролежала в комоде. Кстати, посреди комнаты с потолка свисает что-то вроде остова. Язык не поворачивается назвать его люстрой, разве что призраком люстры. В любом случае, даже с кровати до него далеко. В этих иностранных домах, где мы останавливаемся, ну очень огромные комнаты. Хоть бы там было все время тепло, так нет. Что за фарс!