Бокал крови и другие невероятные истории о вампирах - Дюкасс Изидор-Люсьен "Лотреамон" - Страница 2

Он помолчал несколько мгновений; после сказал:

— Не могу избавиться от одной мысли. Когда я думаю о смерти, у меня перед глазами встают все, чей уход я видел. Будь мы уверены в судьбе своего тела, когда все закончится! Бедные мы, несчастные: грозят нам таинственные силы — клянусь своим духом-покровителем! Они встречаются нам на перекрестках. Выглядят как старухи, а по ночам обращаются в птиц. Однажды, когда я еще жил в Узком переулке, я от страха чуть дух не испустил, увидев, как такая старуха складывала из хвороста костер в стенной нише. Она поставила на огонь медный котелок с вином, луком-пореем и петрушкой, бросила туда лесные орехи и стала рассматривать. Всемогущие боги! какие взгляды она бросала! Затем она вытащила из своей торбы горсть бобов и проворно, как синица клюет конопляное семя, очистила их зубами; шелуху же она сплевывала вокруг, словно дохлых мух.

Это была стрига[5], не сомневаюсь; заметь она меня, тотчас приковала бы к месту своим дурным глазом. Бывает, человек выйдет ночью и ощущает вдруг чье-то дыхание; он выхватывает меч, размахивает им во все стороны, бьется с тенями. А наутро он весь покрыт синяками и царапинами, язык бессильно свисает набок изо рта. Он повстречался со стригами. Видывал я, как стриги расправлялись с мужчинами, крепкими и сильными, словно быки, и даже с волками-оборотнями.

Это полнейшая правда, говорю вам. Мало того, это признанные истины. Я не рассказывал бы о них и мог бы сам усомниться, не будь случая, от которого у меня все волосы встали дыбом.

Когда сидишь ночью у одра покойника, можно услышать стриг: они поют песни, которые уносят вас в даль и порабощают. Голос у них молящий, жалобный, трепещущий, как птичьи трели, и нежный, как стенания зовущего вас младенца: противиться ему невозможно. Служил я тогда у хозяина, ростовщика со Святой дороги. С ним произошло несчастье: он потерял жену. Я был угнетен, ибо и моя супруга только что умерла — красавица была, клянусь вам, настоящая пышка; но больше всего я любил ее за чудесный нрав. Что ни заработает, все для меня. Заведется у нее хотя бы ас[6] — мне половину. Возвращаюсь я на виллу и замечаю белые тени, витающие над могилами. Я был вне себя от ужаса — тем более, что оставил мертвую жену в городе. Бегу к поместью — и что же я вижу, переступив порог? На полу лужа крови, а в ней намокшая губка.

По всему дому слышались вопли и рыдания, ибо хозяйка скончалась на закате. Служанки раздирали платья и рвали на себе волосы. В комнате, у задней стены, горел лишь один светильник, похожий на красную точку. Когда хозяин ушел, я зажег у окна большую сосновую ветку; пламя разбрасывало искры, поднимался дым, ветер гнал в комнату серые клубы; огонь то угасал, то вспыхивал вновь; по дереву стекали, потрескивая, капли смолы.

Покойница лежала на кровати; лицо у нее позеленело, у губ и висков собрались бесчисленные мелкие морщинки. Мы обвязали ее голову повязкой, чтобы рот не раскрывался. Ночные бабочки метались вокруг факела, взмахивая желтыми крыльями; к изголовью медленно подбирались мухи, и с каждым порывом ветра в комнату влетали, кружась, сухие листья. Я бодрствовал у изножья кровати и вспоминал обо всех историях, что мне доводилось слышать: о набитых соломой чучелах, какие находили по утрам на кровати вместо умерших, о круглых отверстиях, которые проделывают в телах покойных ведьмы, чтобы высосать кровь.

И тогда в завывании ветра возник пронзительный, грустный и нежный звук, подобный молящему зову маленькой девочки. Мелодия дрожала в воздухе и звучала громче, когда ветер, влетая в комнату, вздымал волосы мертвой; я оцепенел и не шевелился.

Лунный свет сделался бледнее, тени мебели и амфор слились с темным полом. Я повел глазами, глянул в окно и увидел, что земля и небо зажглись мягким сиянием; дальние кусты растворились в нем, тополя предстали длинными сероватыми стрелами. Мне показалось, что ветер утих и листья замерли; за изгородью сада, видел я, скользили тени. Мои веки словно налились свинцом и сомкнулись; до меня донеслись легчайшие шорохи.

Внезапно я вздрогнул от крика петуха; ледяное дыхание утреннего ветра пробежало по верхушкам тополей. Я прислонился к стене; через окно я видел, как темное небо посерело, а на востоке проступила бело-розовая полоса. Я протер глаза; взглянув на хозяйку — до помогут мне боги! — я увидел, что тело ее было покрыто темными синяками, иссиня-черными кровоподтеками величиной с ас — да, с ас! Они усеивали все тело сверху донизу. Я вскрикнул и бросился к кровати; лицо умершей превратилось в восковую маску, а под нею была лишь жутко изъеденная плоть; не было ни носа, ни губ, ни щек, ни глаз — птицы ночи выклевали их, как сливы, своими острыми клювами. И каждый синяк был воронкой с блестящей на дне лужицей застывшей крови; не осталось ни сердца, ни легких, ни прочих внутренностей, а грудь и живот были набиты пучками соломы.

Певуньи-стриги унесли все, пока я спал. Никто не способен противостоять власти колдуний. Все мы — игрушки судьбы.

Наш хозяин зарыдал и уронил голову на стол между серебряным скелетом и опустошенными чашами.

— Ах! ах! — всхлипывал он. — Я богат, я могу удалиться в Байи, в свое имение, я издаю в своих владениях вестник, у меня есть труппа актеров, танцоров и мимов, моя посуда изысканна, мои поместья и копи радуют глаз — но я всего только жалкое тело, и вскоре будут глодать меня стриги!

Ребенок-виночерпий поднес ему серебряную чашу, и он приподнялся на ложе.

Меж тем лампы угасали; гости тяжело шевелились, невнятно перешептываясь; позвякивало серебро, и масло из перевернутого светильника залило весь стол. В залу на цыпочках вошел комедиант с заштукатуренным белым лицом и черными полосами на лбу; и мы бежали через распахнутые двери, средь двойного ряда недавно купленных рабов, чьи ступни еще белели мелом.

Рубен Дарио

Танатопия *

— Отец мой, прославленный доктор Джон Лин, член лондонского Действительного общества психических исследований[7], был хорошо известен в научном мире как автор работ о гипнотизме и знаменитых «Воспоминаний о былом». Не так давно он скончался. Да упокоит Господь его прах.

С этими словами Джеймс Лин сделал внушительный глоток пива и продолжал:

— Вы посмеивались надо мной и тем, что называли моими вечными тревогами и странностями. Но я вас прощаю: вы ведь и не подозреваете о вещах, которые наши философы, по словам восхитительного Уильяма[8], слепо не видят ни на земле, ни в небесах. Вы не знаете, как страдал я и продолжаю страдать, какие муки испытываю от ваших насмешек… Да, вы правы: я не могу спать без света, не в силах выносить одиночество в пустом дому, вздрагиваю при малейшем ночном шорохе в придорожных кустах, боюсь самых мелких сов и летучих мышей, никогда не бываю на кладбищах, мне мучительны любые разговоры на погребальные темы, а когда мне приходится в них участвовать, глаза мои сами собой закрываются, и я молюсь о пришествии света.

Я испытываю ужас перед… о Боже!.. перед смертью. Меня никто не заставит войти в дом, где лежит покойник, будь умерший даже мой лучший друг. Вот самое роковое слово на всех языках — «труп». Но позвольте открыть вам мою тайне. Я бежал в Аргентину из заточения, в котором провел пять лет; меня безжалостно лишил свободы мой собственный отец, доктор Лин. Быть может, он и был великим ученым, но мерзавцем, подозреваю, не меньшим. По его приказанию меня бросили в клинику для душевнобольных, а приказание он отдал потому, что боялся — боялся, как бы в один прекрасный день мне не открылось то, что он скрывал. Теперь вы узнаете об этом: я больше не могу молчать.

Знайте, я не пьян. Я в своем уме. Он велел заточить меня, потому что… Слушайте внимательно. (Стройный, светловолосый, нервный — его то и дело била дрожь — Джеймс Лин выпрямился. Он рассказывал свою историю за столиком пивного зала, окруженный друзьями. Кто в Буэнос-Айресе не знает Лина? В повседневной жизни он не отличается эксцентричностью, но порой у него бывают подобные припадки. Он — весьма уважаемый преподаватель одного из лучших учебных заведений города и человек светский, хотя и довольно молчаливый, блестящий партнер на знаменитых танцевальных балах. Слушая в тот вечер странный рассказ Лина, мы не осмеливались расценить его как вымысел или розыгрыш, учитывая характер нашего друга. Предоставим читателю право судить.)