Прямой эфир (СИ) - Стасина Евгения - Страница 73

Из-за меня, из-за моей несовершенности, ведь все, что она думала на мой счет оказалось обманом — никакой я не рыцарь в сияющих доспехах.

— Я, — одними губами, ведь голос меня не слушается. Жмурюсь, крепко сжимая челюсть, и вновь устремляюсь навстречу грозовому небу, что вижу в ее глазах: преддверие дождя и грома вместо солнечного света, навсегда покинувшего ее очи.

— Что же ты…

Так горько мне еще никогда не было, ведь в этой скользнувшей капле, что оставила мокрый след на Лизиной щеке виноват я.

ГЛАВА 36

Я уже не понимаю, что там происходит. Почему жена отбрасывает Славкину руку, словно ужаленная вскакивая со своего места, почему убегает, на ходу избавляясь от микрофона… Уже не смотрю на экран, и не прислушиваюсь к гулу голосов, мгновенно наполнивших студию, едва ведущий скрывается за декорациями. Лишь растираю виски похолодевшими пальцами, словно это поможет заглушить стук отбойных молотков: нарастающий, заставляющий жмурится от очередного прилива боли.

Я пьян. Пьян настолько, что вряд ли сумею собрать в кучу ту информацию, что обрушилась на меня за эти короткие десять минут. Десять минут ушло у телевизионщиков, чтобы открыть мне тайны, докопаться до которых мне не хватило нескольких месяцев!

— Как ты мог? — встревоженный возглас матери заставляет меня вернуться к просмотру. Я даже прибавляю звук, из страха пропустить в этом жужжании что-то важное. Только что? Черт его знает…

— Слава! Ну как же ты мог?! — не припомню, чтобы Эвелина хоть раз наплевала на годами поддерживаемый образ невозмутимой леди, что ярче других сияет на звездном небосклоне, поэтому от удивления даже приоткрываю рот, так и не донеся бокал до пересохших губ.

Встает, надвигаясь на Лисицкого, как хищница перед броском, и, замерев перед ним, заносит руку для хлесткой пощечины. Не ударяет. Так и стоит, а через секунду и вовсе опускает ладонь, ведя немой диалог с другом моего детства, и, сокрушенно качнув головой, делает шаг назад.

— Елизавета попросила пару минут, чтобы собраться, — Филипп так внезапно выныривает из-за укрытия, что даже я вздрагиваю от громкого голоса, льющегося из динамиков. — Что вызвало этот поток слез?

Смотрит, не мигая, на мою мать, что уже заняла свое почетное место на диване, и одним взглядом пристыдив зрителей за гомон догадок, разливающихся по рядам, деловито поправляет очки на переносице.

— Подлость.

Ее предают постоянно, но каждый раз для нее как первый. К такому невозможно привыкнуть, невозможно обрасти толстой кожей, защищающей ранимую душу от очередного пронзительного укола. Так что не верьте тем, кто, сталкиваясь с очередной несправедливостью, держит марку, не поведя даже бровью — дома они непременно плачут.

Даже табачный дым меня не спасает. Обхватываю голову руками, с силой оттягивая волосы на затылке, и прикрываю веки, устав от постоянного кружения стен перед моим взором. Все плывет, контуры размываются, а в голове ни одной связной мысли: деньги, встречи, измены… Боже, пустой набор слов, приведший к краху нашу семейную жизнь.

— У вас ведь не было романа, так? — с трудом отталкиваюсь от сиденья, пытаясь разглядеть лицо бывшего друга, что сейчас тщательно обдумывает заданный ему вопрос, дергая правой коленкой, и очень жалею, что не могу схватить его за грудки — он слишком долго молчит…

Минута, наполненная лишь его рваными вдохами и предчувствием необратимой развязки, грозящей лишить мое тело жизни. Но это не страшно, ведь душа моя уже давно умерла.

— Нет.

Нужно перебираться в другую комнату, иначе эфир я недосмотрю — в центре огромной плазмы красуется черное пятно, от которого расходятся разноцветные полосы, ведь устоять перед прилетевшей в экран бутылкой у нее не было ни единого шанса… Рычу, сжимая руки в кулаки, и пинаю ногой журнальный столик, опрокидывая пепельницу и недопитый бокал коньяка. Теперь и ковер безвозвратно испорчен.

Я должен быть честным: Лизино прощение я принял с большой благодарностью, но вряд ли хоть когда-то задумывался над тем, скольких сил стоил ей этот шаг мне навстречу. Не анализировал, не пытался поставить себя на ее место, ведь даже мысли не допускал, что мне на смену может прийти другой.

Наверное, именно за это меня так наказала Вселенная: сижу у ее туалетного столика, верхний ящик которого до сих пор открыт, опасно накренившись под тяжестью тех вещей, что она сложила в небольшую полку, и все еще не понимаю, как реагировать на свою находку. Желтый бумажный пакет, без каких-либо подписей, опознавательных знаков… Именно этим он и привлек мой взгляд, стоило мне заметить его среди полупустых тюбиков кремов, резинок для волос, почти закончившейся помады, которую Лиза зачем-то хранит.

Прохожусь холодной ладонью по лицу, теперь потирая подбородок, покрытый легкой однодневной щетиной, и прожигаю дыру глазами в дарственной, что обнаружил внутри конверта. Жаль, что огонь, выедающий душу не способен обратить в прах бумагу, подписанную знакомым витиеватым почерком…

— Игорь Валентинович, — доносится из коридора голос няни, и мне ничего не остается, кроме как с грохотом задвинуть полку и проследовать к двери. Хмурый, наверняка бледный…

— Не нашли? Даю вам таблетку из своих запасов. Сейчас же отправлю Ильича в аптеку, со списком необходимых лекарств. А то где это видано, чтоб кроме детского нурофена не одного обезболивающего в доме? — Нина Алексеевна протягивает мне блистер с двумя светло-зелеными пилюлями и, улыбнувшись, разворачивается на своих низких широких каблуках, беззвучно вышагивая в сторону детской.

Боже, мне не помешало бы лекарство, позволяющее как можно быстрее переварить информацию…

— Стойте! — окрикиваю работницу, теперь и вовсе испытывая приступ удушья. — Ефим Ильич разве здесь?

Лиза за руль не садится. Ее двухнедельный стаж вождения остался в далеком прошлом, а брать уроки езды сейчас, когда в доме две девятимесячные малышки, по ее словам, пустая трата времени, которое она с куда большим удовольствием проведет рядом с детьми. Поэтому я и уступил супруге проверенного надежного водителя, которого считаю едва ли не родственником, ведь именно он отвозил меня в спортивные секции и, в отличие от родителей, терпеливо сидел на скамейке, наблюдая за каждой моей тренировкой.

— А где ж ему быть? Минут тридцать назад вернулся, — беспечно хлопая бесцветными ресницами, женщина покрепче прижимает к груди толстенный сборник детских сказок.

Не будь я сейчас так раздавлен, наверняка бы задался вопросом, на кой черт читать младенцам рассказы, смысл которых до них вряд ли дойдет? Впрочем, я в отношениях с женой не могу разобраться, куда мне лезть в вопросы развития грудничков?

— Машина на выезде из поселка сломалась, вот и вернулся. Теперь в гараже копается.

— А Елизавета Борисовна? — напрягаюсь, шурша документами, что так и удерживаю в руке.

— Такси взяла. Сказала, что торопится.

Торопится. На часах начало двенадцатого, и, насколько я помню, фанатичной страсти к салонам красоты она не питает, да и шопинг для нее лишь повод скоротать время — скупает все без разбора, а потом удивляется, каким образом таили иная вещь затесалась в ее пакеты с обновками. Так куда же ее понесло? Что, вообще, случилось с нашим браком, если за последние пару месяцев мы так отдалились, что даже элементарные вещи, что каждый муж должен знать о своей половинке остаются в зоне моей недосягаемости?

Знаю ли я, какую книгу она проглотила последней, пополнив копилку прочитанных ей романов, какой фильм посмотрела, пока я пропадал на работе, решая проблемы с одним из своих заводов? Чем она, вообще, дышит и отчего так часто хмурит лоб, молчаливо наблюдая за возней дочек или заботами няни? Почему почти не отвечает на мои ласки, лишь изредка обжигая полыхнувшим на дне ее взора огнем?

Отпускаю няню и закрываюсь на ключ, теперь детально изучая дарственную, где так и не нахожу ее подписи. Разговаривай я с любимой женщиной, вряд ли мне пришлось бы гадать, с чего это Лисицкий делает такие широкие жесты в адрес моей жены.