Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 4

– Уж больше месяца.

– Давно его знаешь?

– Давненько. Познакомились пару лет назад, когда его отец купил ферму по соседству с нами, и с тех пор мы не разлей вода.

– Наверное, так, раз он подыскал тебе работу. Многие думают только о себе.

Шон кивнул, посмотрел в пол, затем – на свои ногти, потом – в окно.

– Портлаоз, – прочел он мелькнувшую вывеску. – Подъезжаем.

– У тебя есть братья или сестры, которые будут по тебе скучать? – спросила мама.

– Нет, я единственный ребенок. После меня мама больше не могла рожать, и отец ей этого не простил. Гуляет, знаешь, налево. У него несколько любовниц, но никто ему слова не скажет, потому как священник наш заявил, что мужчине потребна многодетная семья, а бесплодное поле никто не возделывает.

– Надо же, какая прелесть, – усмехнулась мама, но Шон нахмурился. Плохой-то плохой, однако потешаться над церковниками он не привык.

– А у меня шесть братьев, – помолчав, сказала мать. – У пятерых в башке солома вместо мозгов. А самый младший, Эдди, с кем я хоть как-то общаюсь, готовится стать священником.

– Сколько ему лет?

– Семнадцать, он на год старше меня. В сентябре поедет в семинарию. Не думаю, что ему это в радость, поскольку он жуткий бабник, уж я-то знаю. Он, понимаешь, самый молодой, а ферму уже поделили два старших брата, два средних станут учителями, пятый ни на что не годен – у него мозги набекрень, и потому для Эдди ничего другого не остается. – Мать вздохнула. – Все, конечно, ужасно всполошились, а я теперь ничего не увижу. В смысле, его приезды на каникулы, семинаристскую форму, его возведение в сан епископа. Как думаешь, падшие женщины могут посылать письма своим братьям-семинаристам?

– Об этом я ничего не знаю, – покачал головой Шон. – Можно один вопрос, Кэтрин? Но если не захочешь отвечать, пошли меня ко всем чертям.

– Ладно, валяй.

– А отец ребенка не желает… так сказать, разделить ответственность?

– Он считает, что уже разделил. И вне себя от радости, что я убралась с глаз долой. Если б всплыло, кто он такой, случилось бы смертоубийство.

– И ты совсем не обеспокоена?

– Из-за чего?

– Как справишься сама.

Мать улыбнулась. Мелькнула мысль, приживется ли в огромном Дублине такой простодушный, добрый и даже слегка наивный парень.

– Конечно, я обеспокоена, – сказала мама. – До одури. Но еще и взбудоражена. Мне претило жить в Голине. Это к лучшему, что я уехала.

– Я тебя понимаю. Западный Корк творит с тобой черт-те что, если в нем задержаться.

– А как зовут твоего приятеля? Того, что в «Гиннессе»?

– Джек Смут.

– Смут?

– Да.

– Ужасно странная фамилия.

– Кажется, в родне у них голландцы. В смысле, когда-то были.

– Как думаешь, он смог бы найти работу и для меня? Может, что-нибудь в конторе.

Шон отвел взгляд и прикусил губу.

– Не знаю, – проговорил он. – Не буду лукавить, мне бы не хотелось его просить, потому что он уже постарался найти место мне, хоть сам там без году неделя.

– Да, конечно, я не подумала, – сказала мать. – Ведь я и сама могу туда сходить, если ничего другого не подвернется. Сооружу и повешу на шею плакат: «Честная девушка ищет работу. Где-то через полгодика понадобится отпуск». Что, шутка неудачная?

– Пожалуй, тебе нечего терять.

– Как по-твоему, в Дублине много работы?

– Я уверен, место ты будешь искать недолго. Ты же такая… такая…

– Какая?

– Симпатичная. – Шон поежился. – А работодателям это нравится, правда? Уж продавщицей-то всегда станешь.

– Продавщицей… – задумчиво покивала мать.

– Да, продавщицей.

– Наверное, я смогла бы.

Три утенка

На мамин взгляд, Джек Смут и Шон Макинтайр отличались как небо и земля, и было странно, что они такие добрые друзья. Шон – дружелюбный и открытый почти до глупости, Смут – мрачный, замкнутый и, как выяснилось, склонный к затяжным периодам раздумий и самокопания, порой ввергавшим его в безысходность.

– Мир ужасен, – поделился он с матерью через пару недель их знакомства. – Нам крупно не повезло, что мы появились на свет.

– Однако солнышко-то светит, – улыбнулась мама. – Уже что-то.

По приезде в Дублин Шон заерзал на сиденье, уставившись на незнакомые улицы, невиданно широкие и тесно застроенные домами. Едва автобус остановился на набережной Астон, он тотчас схватил свой чемодан с багажной полки и потом нетерпеливо ждал, когда передние пассажиры соберут свои вещи. И вот наконец он выбрался наружу и стал беспокойно озираться, но вскоре расплылся в счастливой улыбке, на другой стороне улице увидев человека, который вышел из небольшого зала ожидания, соседствовавшего с универмагом «Макбирни».

– Джек! – завопил Шон, чуть не поперхнувшись от радости встречи с другом, который был на год-другой старше его. Пару секунд они, ухмыляясь, смотрели друг на друга, потом обменялись крепким рукопожатием, а затем Смут, пребывавший в редком веселом настроении, сорвал с Шона кепку и ликующе подбросил ее в воздух.

– Ты все-таки это сделал! – крикнул он.

– А ты во мне сомневался?

– Слегка. Вдруг, думаю, буду тут стоять как О'Донованов осел.

Мама, уже отдышавшаяся после автобусной духоты, подошла к ним ближе. Не ведая о плане, созревшем где-то между Ньюбриджем и Рэткулом, Смут не обратил на нее внимания и продолжил разговор с другом:

– А что твой отец? Ты…

– Джек, это Кэтрин Гоггин. – Шон показал на мать, старавшуюся быть как можно неприметнее. Смут недоуменно уставился на нее.

– Привет, – сказал он не сразу.

– Мы познакомились в автобусе, – пояснил Шон. – Сидели рядом.

– Ах вон что. Приехала навестить родных?

– Не совсем, – ответила мать.

– У Кэтрин возникли небольшие сложности, – сказал Шон. – Родители бесповоротно выгнали ее из дома, вот она и решила попытать счастья в Дублине.

Смут подпер языком щеку и задумчиво покивал. Мать легко представила, как на фабричном дворе этот темноволосый (полная противоположность Шону) широкоплечий крепыш таскает пивные бочки, пошатываясь от одуряющей вони хмеля и ячменя.

– Пытаются многие, – наконец сказал он. – Шансы, конечно, есть. У кого не выходит, те отправляются за море.

– В детстве мне было видение, что если когда-нибудь я ступлю на корабль, он потонет и я вместе с ним, – на ходу сочинила мать, ибо никакие видения ее не посещали, и она придумала небылицу ради исполнения их совместного с Шоном плана. Раньше-то она ничуть не боялась, пояснила мне мама, но теперь перспектива остаться одной в большом городе ее пугала. Смут ничего не ответил, только одарил ее презрительным взглядом.

– Ну что, пошли? – обратился он к Шону и, засунув руки в карманы пальто, кивнул матери – мол, бывай здорова. – Заглянем на квартиру, а потом где-нибудь перекусим. За весь день я съел только сэндвич и готов умять небольшого протестанта, если его слегка приправят подливой.

– Отлично. – Подхватив чемодан, Шон двинулся вслед за другом, а за ним хвостом пристроилась мать – этакий выводок взволнованных утят. Через пару шагов Смут оглянулся и нахмурился, Шон и мать остановились и поставили чемоданы на землю. Глянув на них как на чокнутых, Смут зашагал дальше, и пара тотчас продолжила движение. Смут развернулся и недоуменно подбоченился.

– Я чего-то не понимаю? – спросил он.

– Послушай, Джек, бедолага одна на всем белом свете, – сказал Шон. – Работы нет, денег в обрез. Я обещал, что пару дней, пока не осмотрится, она поживет у нас. Ты же не против, нет?

Смут молчал, на лице его отразилась досада, смешанная с возмущением. Может, сказать, что все в порядке, дескать, она никого не хочет обременять, и распрощаться? – подумала мать. Но Шон был так добр к ней, и потом, куда еще ей идти? Она даже не знает, в какой стороне центр города.

– Вы уж сто лет как знакомы, верно? – сказал Смут. – Разыгрываете меня?

– Нет, Джек, мы познакомились в автобусе, честное слово.