Там, где ты (ЛП) - Трамбл Дж. Х. - Страница 32

Но вместо этого, вернувшись домой, я закрылся у себя в комнате. Я сделал в Publisher открытку ко Дню матери, распечатал её, аккуратно сложил и написал внизу своё имя. Но прежде чем я смог вручить открытку маме, разразился скандал. Его было слышно даже через закрытую дверь.

— Я тебе не верю, — кричала мама. — Я — его мать, а ты — его отец. И учить своего сына выражать признательность к женщинам в его жизни — это твоя святая обязанность!Это твоя обязанность помочь ему выбрать открытку или цветы, или сделать чёртов тост для меня!

Я до сих пор помню ледяной холод в голосе отца, когда он произнёс:

— Ты немоя мать.

Он просто не понял. Он никогда не понимал. Мне кажется, что в момент своей кончины замёрзшие рыбки были более осознанными, чем он за всю свою жизнь. Кто-то должен был заплатить за ту боль, которую отец причинил маме в тот день, за то, что он попросту отказался от неё. Вина рыбок была лишь в том, что они напоминали об отце.

***

Я, правда, верил, что со смертью моего отца влияние моих тёть закончилось. Но сидя рядом с мамой за столом напротив тёти Уитни и тёти Оливии, мне стало понятно, что я сильно ошибался.

Сотрудник похоронного бюро, сидящий на конце тёмного, отполированного до блеска стола для совещаний, чувствует себя неуютно. Он слегка поправляет узел своего галстука, затем стучит большим пальцем по лежащим перед ним бумагам, пока мама сердито смотрит на другую сторону стола.

Тёти уже заставили маму согласиться на бетонный склеп весом чуть больше тонны с выдвижным ящиком для хранения личных памятных вещей и записок, а также памятной полкой для демонстрации сувениров и фотографий. Этот склеп гарантированно защитит гроб отца из красного дерева. На неограниченный срок.

Теперь они хотят нанять волынщика.

— Мы не можем себе позволить всего этого, — препирается мама. Я вижу, что она смущена тем, что ей приходиться отстаивать своё право экономить, и что её бесит, что она выглядит бедной.

Лицо тёти Уитни превращается в камень:

— Вот для этого и нужно страхование жизни.

Я смотрю на маму. Её лицо заливается алой краской, а челюсти плотно сжимаются.

— Нет, — наконец отвечает она. — Никакого склепа, никаких волынок, никаких открыток с молитвами. У нас будут простые похороны.

Тётя Уитни смотрит на маму, словно та — таракан, которого она с удовольствием раздавила бы носком своей туфли.

— У моего брата не будет нищенских похорон. Если нужно, я оплачу всё сама. Но я одно хочу тебе напомнить, — она тычем пальцем в мою маму. — Деньги, которые ты здесь потратишь, это деньги моих детей. Сумма, которую мне придётся выложить за эти похороны, чтобы проводить моего брата с почестями, которых он заслуживает, будет забрана у моих детей.

Мама с грохотом отодвигает свой стул и стремительно выходит из помещения. Я иду за ней в вестибюль.

Мама плачет и обнимает себя за плечи, а я внезапно начинаю так сильно злиться на тёть, что не могу ясно мыслить. Мне не нравится видеть маму такой. Сломленной. Дома она всегда была сильной и вела, как взрослая.

— Да пошли они, — говорю я.

Она слабо улыбается и по её лицу текут новые слёзы.

Через стеклянные двери вестибюля я смотрю на территорию кладбища. Вся земля разделена на две секции: одна — с простыми мемориальными досками, вторая — с надгробиями и монументами, купленными семьями, которые, по-видимому, заботились о своих любимых усопших настолько сильно, что готовы были раскошелиться. В глаза бросаются флаги, безделушки и фотографии, украшающие безжизненные могилы. Может быть, другая секция украшена точно также, но за массивным гранитом трудно что-то рассмотреть.

— Как по мне, так ты можешь его положить хоть в сосновый ящик, — говорю я. — Но если им нужно что-то большее, то пусть они сами за это и платят.

В конце концов мама отписывает на похороны практически всю небольшую сумму полиса пожизненного страхования отца и передаёт бумаги сотруднику похоронного бюро.

В полном молчании мы едем с мамой домой. Потом вытаскиваю на заднее крыльцо дома аквариум. Сучковатой деревянной фамильной тростью ручной работы я превращаю его в мелкие кусочки стекла и покорёженного металла. Убирая остатки, режу большой палец на правой руке и заливаю своей кровью всю фирменную куртку оркестра.

Двойной лейкопластырь останавливает кровотечение, но немного позже просочившаяся через ткань кровь оставляет на клавиатуре телефона водянисто-красные пятна: в последний раз я перечитываю входящие сообщения, прежде чем удалить их навсегда. Их всего 199, максимальное количество, которое может хранить мой телефон. Я уже несколько раз зачищал список, оставляя только самые свежие или очень личные. В этот раз я удаляю всё.

Просто ещё одно домашнее задание, которое я послушно выполню, потому что он — учитель, а я — только ученик.

Последнее сообщение от Ника отправлено буквально через несколько минут после окончания всех уроков. Примерно в то же время моя мама подписывала бумаги, лишившие её последней надежды оплатить мою учёбу в выбранном мною колледже.

О Боже! Боже!! Боже!!! Твой отец! Я только что узнал. А я всё думал, почему тебя не было сегодня утром? Ты, наверное, совершенно опустошён. Я знаю, потому что я — тоже. Мы с Кристал сегодня вечером постараемся сделать так, чтобы ты чувствовал себя немного лучше. И ещё, если ты будешь покупать себе новый костюм на похороны, то выбирай с зауженными брюками. Поверь мне на слово.

На нижней полке, расположенной вдоль дальнего края моего стола, рядом с липким круглым кольцом чего-то красного (может быть, гавайский пунш?), лежат билеты на концерт IronMaiden — подарок тёть на Рождество. Я не говорил про них Нику.

Беру билеты в руки и смотрю на дату. Я знаю, что если выйду на улицу, то смогу услышать непрекращающиеся басы, источник которых находится за три километра отсюда. Но я остаюсь в комнате. Бросаю билеты в плетеную корзину рядом со столом, удаляю сообщение Ника и отправляюсь в постель.

Эндрю

Говоря Дженнифер, что заберу её на концерт, я, собственно, и не думал, что реально пойду на концерт. Я просто старался где-нибудь скрыться, словно прикрывающий свои половые органы ребёнок, с которого только что стянули штаны в раздевалке.

Несмотря на то, что дома я принял еще одну порцию обезболивающих и выпил бокал вина, мои нервы всё ещё натянуты, как струна, а сам я, раздражённый, хочу быть где угодно, только не в машине с Дженнифер Уент по пути на концерт. Тем более, на концерте группы не первой свежести, да еще и известной тем, что её участники разбрызгивают на сцене фальшивую кровь из маски, сделанной из папье-маше. По отношению к Джен это несправедливо, но я ничего не могу поделать со своим гадким настроением. Джен списывает всё на плохой день в школе. Я не спорю.

— Ну, же, — говорит она, доставая с заднего сиденья одеяло, брошенное туда, когда она садилась в машину. — Я куплю тебе пива, а потом сделаю массаж. Тебя моментально отпустит, и ты сможешь насладиться музыкой.

Это вряд ли.

На концерте тяжелого рока расслабиться довольно сложно, но я не возражаю, когда позже Джен забирает у меня полупустую бутылку ShinerBock, ставит её на утоптанную в траве лужайку и просит меня сесть в определённом положении.

Я где-то читал, что солист, Брюс или как-то там, своим мощным вокалом может поднять даже мёртвых. Не знаю, как там у мёртвых, но его мощный голос, бухающий басс-барабан и грохочущая атрибутика отдаются в моей голове настоящим набатом. Но тем не менее, когда группа отыгрывает первую часть концерта, а Джен большими пальцами впивается в мои мускулы, облегчая оставшуюся после занятий с винтовкой в пятницу боль, я пребываю в полусонном состоянии. Я не жалуюсь, даже когда она засовывает свои ладони мне под рубашку и начинает гладить спину. Я просто позволяю этому быть, а сам мыслями неосторожно возвращаюсь к голубоглазому светловолосому парню в джинсах с пожеванными швами и убийственной улыбкой.