Память сердца - Лилина Лия Львовна - Страница 12

Я тихо закрыла за собой дверь.

И вот теперь снова встреча с этим Женей.

— Я так ничего и не понял тогда, — тихо говорил Женя. — Она такая веселая была, мои любимые песни пела. А на крыльце показала на небо: «Видишь ту переливчатую звезду? Это Сириус — моя звезда. Каждая ее вспышка — сигнал нам, землянам. Но понимают эти сигналы лишь те, кто верно любит, как мы с тобой. Родину любят, друг друга. Смотри на нее почаще — поздним вечером и на заре. В горький час и в минуту счастья. Смотри — и наши взгляды встретятся».

Женя Касаткин глянул в хмурое, беззвездное ледяное небо и повторил:

— Сириус — моя звезда!

Это прозвучало как пароль. Потом снял шапку, коснулся рукой красной звездочки и застыл с непокрытой опущенной головой.

Пошел крупный, лохматый снег. Он падал и падал, пока голова Жени не стала совсем седой.

Сержант еще раз погладил красную звездочку, вздохнул:

— Спасибо вам, доктор, за письмо!

— И вам, Женя!

Подошел Саша.

— До свидания, товарищ доктор. Встретимся после Победы!

— Счастливых вам дорог. До Победы!

Наташа Николаева жила на одной из улиц нашего участка. Много горя обрушила война на худенькие плечи девушки, рано оставшейся без матери. Сначала отняла у нее отца, потом бабушку. Казалось, все кончено. Поддержали соседи. Только с той поры стало болеть сердце.

А тем временем надо было жить и работать. И Наташа пошла на автомобильный завод — ЗИС.

В отделе кадров человек со свежим шрамом над бровью мельком глянул в ее новенький паспорт.

— Пойдешь ученицей в цех моторов, — между двумя приступами кашля сказал он. — Согласна, Николаева?

— Согласна, — кивнула Наташа, хотя понятия не имела, чем ей там придется заниматься.

Профессию девушка освоила быстро. В работе не отставала. Вместе с другими не раз оставалась на вторую смену. По тревоге не спешила в бомбоубежище. Но с каждым днем сильнее болело сердце, лоб покрывался испариной. И все же неизменно против ее фамилии стояла цифра выработки — 120 %. И никому не говорила на заводе, что у нее порок сердца!

Когда в поликлинике Наташе выписали справку на легкую работу, она наотрез отказалась.

— Не могу я на легкую работу. Не могу! — Лицо девушки залил румянец волнения. — Я уйду, другая, а кто же работать будет? Для фронта!

Дверь за девушкой закрылась. А на столе врача остался белеть бланк с круглой лиловой печатью — охранная грамота Наташиному исстрадавшемуся сердцу. Грамота, которой она не захотела воспользоваться.

Пелагея Ивановна Окрестина была все еще слаба, и члены нашей бригады навещали ее, помогали, чем могли. Когда бывали у нее, обязательно расспрашивали о детях — младших Жене и Вовке, но особенно подробно о летчике Борисе.

— А у меня на фронте два сына, — сказала как-то Пелагея Ивановна.

— Два?! — удивились подруги.

— Другой не кровный. Названый. Когда были в эвакуации в селе Саранки, рассказали мне о Мише Симонове. Рос круглым сиротой. А вырос, тоже жизнь не заладилась — товарищей хороших у него не было. А тут война! Тогда и понял Миша, что есть все же у него мать — Родина. Под Калининым несколько часов продержался в подбитом танке. Спасибо, свои подоспели.

А когда лежал в госпитале, затосковал. Всем бойцам приходили письма, а ему ни полстрочки. Вот и написал он в Саранки: «Извелся я без родной матери. Неужели не найдется для меня хоть названой? Мне всего-то от нее надо — материнское благословление…»

Пелагея Ивановна расстегнула воротник — словно ей вдруг не стало хватать воздуха.

— Послала я Мише письмо: «Поверила я в тебя и полюбила. Теперь у меня два сына на фронте — ты и Борис. Одинаково дороги моему сердцу. После победы ждем тебя домой в Москву. Квартирка у нас невеликая, но места всем хватит. Любящая тебя твоя мать Пелагея Ивановна Окрестина».

Женщины долго молчали в раздумье. Потом Пелагея Ивановна с трудом встала, выдвинула ящик комода, достала треугольничек письма.

— Его ответ, — склонилась она над помятой страничкой.

«Письмо ваше, дорогая мама, сильно на меня подействовало. Оно будет согревать меня в бою, утешать в дни печали. Теперь всегда буду помнить, что я не сирота, что есть у меня Родина, есть мать, дорогие мне люди. Я оправдаю ваше доверие. Желаю вам здоровья и счастья. Ваш любящий сын Михаил Симонов. Полевая почта 25552».

Пелагея Ивановна бережно разгладила уголки письма, заскорузлым пальцем опять начала водить по строчкам.

— Давно писем нет от Мишеньки. А я все пишу, пишу ему…

И РАДОСТЬ, И ГОРЕ

В конце января 1944 года мы пригласили в детскую консультацию матерей с малышами, родившимися в январе 1943 года. Таких ребят на нашем участке немного — всего пятеро.

Чисто умытые, принаряженные малыши жмурятся от яркого света: ради праздника нарушен режим экономии.

Слева Славик и Валерка, похожие друг на друга как веснушка на веснушку. Природе словно не хватило для них сил и красок: у близнецов большие головы и тонкие выгнутые кренделем ножки, водянисто-голубые глаза не умеют улыбаться. Так и хочется вынести ребят на свежий воздух, досыта накормить, купить им веселых игрушек. Рядом с ними единственная среди именинников девочка. Рыжие, вьющиеся в мелкое колечко волосы. Ямочки на тугих щеках. Прижимая к нарядному платью куклу, Леночка из-под темных ресниц поглядывает на сидящих рядом мальчишек.

Безучастно смотрит бледный, большеглазый Марат. Он недавно болел и еще не окреп.

С края, подпрыгивая на табуретке, что-то бубнит Петька, внук бабушки Ули.

А вот лежат рядком дети рождения конца 1943 года. Медицинские сестры Тося и Соня не спускают с них глаз.

В дверях — улыбающиеся, взволнованные, немного торжественные мамы. По случаю такого праздника их раньше отпустили с работы.

— Посмотри на моего Петьку. Правда, вылитая мать? — В голосе бабушки Ули нескрываемая гордость. Она хочет сказать еще что-то, но не успевает — Петька падает на пол. Озорника поднимают. Дарят ему красную дудочку.

К белому столу, за которым обычно распеленывают ребят, подходит заведующая детской консультацией Наталья Федоровна Миловидова. Ее обычно бледное лицо раскраснелось. Туго накрахмаленный халат торжественно шуршит.

— Мы поздравляем всех матерей и бабушек с днем рождения годовалых. Тяжкий выдался год для нашей Родины, а для кормящих матерей особенно. И все же они отлично справились со всеми сложностями, выходили наших дорогих именинников, — Наталья Федоровна окидывает ласковым взглядом притихших женщин. — Мы желаем нашим маленьким пациентам быть всегда здоровыми, крепкими, а их родным — поскорей увидеть салют Победы!

— Ду-ду-ду… — заглушая слова доктора, дудит Петька. Бабушка Уля отбирает у озорника игрушку.

— Хочу поздравить и от всего сердца поблагодарить еще одного человека. — Наталья Федоровна ищет кого-то взглядом. — Это молодой отец — Николай Петрович Павлов. Он один, и притом отлично, ухаживает за своей дочерью Еленой. За год ребенок ни разу не болел, хорошо развивается. Николай Петрович, прошу вас подойти.

Из дальнего конца приемной выходит молодой человек в синем шевиотовом костюме и белой рубашке.

— От всего сердца поздравляю вас, Николай Петрович!

Наталья Федоровна протягивает ему Почетную грамоту. Надпись «лучшей маме» зачеркнута. Сверху красным карандашом тщательно выведено: «Лучшему папе». Павлов от смущения снимает и снова надевает очки. Потом осторожно, словно хрупкую драгоценность, принимает Почетную грамоту.

— Спасибо вам, доктор, спасибо вам, медсестры, за дочку, за нас обоих. — Он поворачивается лицом к нам и снова снимает очки.

Николай быстро шагал по улицам, засыпанным снегом. «Сегодня нам с тобой, доченька, выдался славный денек. Грамотой нас наградили». Он коснулся губами Еленкиной холодной щеки, припавшей к его плечу, улыбнулся: «Заснула…»

Мимо спешили с работы люди — он не замечал их. Не слышал, как просигналил водитель военной машины. Но отчетливо слышал, как тихо посапывает дочь.