Песнь о Перемышле
(Повести) - Васильев Александр Александрович - Страница 40

Тамара услышала как грянуло «Ура!». И ей тоже захотелось закричать от радости и броситься туда, где бьются наши, где, может быть, сейчас и ее Петя.

Но почему она не видела его?

Сверкнул огонь, горячая волна ударила в грудь. Чьи-то руки подхватили ее обмякшее, беспомощное тело и понесли. «Зачем же меня уносят? — мелькнула последняя мысль. — Ведь я обещала его ждать…»

Обстановка в квартире, чистенькой, с белыми стенами, очень скромная — недаром, едва переступив порог, я вспоминаю почему-то больничную палату. Говорят, что первое впечатление самое сильное, и от него, как от печки, надо начинать. А начинать трудно.

Да, трудно: я должен рассказать о двух женщинах, судьба которых переломилась тогда, в то страшное утро.

— Разве мы жили бы так, как живем сейчас, — говорит, заметив мой взгляд, Тамара Викторовна.

— А что? — бодро отвечаю я. — Живете вы в новом доме, в центре Ростова, в хорошей светлой комнате.

— Да я не об этом говорю. Комната хорошая, ну, обстановка еще пока бедноватая — это не беда, дело наживное. Хуже — здоровье слабое — и у меня, и у Леночки. А главное, — Тамара Викторовна показывает глазами на портрет на стене, — его нет с нами. Вот уже двадцать восьмой год пошел. Подумать только: двадцать восьмой! А мы жили с ним всего шесть месяцев. Гора, а под ней маленькая песчинка счастья. И какого счастья…

Ее голос начинает дрожать.

— Мама! — тихо говорит Лена.

— Да, доченька, ты права, — соглашается мать. — Прошлого не вернешь.

Они молчат. Мать берет с полки пузырек, капает в рюмку какое-то лекарство. Дочь раскладывает на столе большую пачку писем, щурясь, определяет по почерку, чье письмо.

Я смотрю на нее. Эта привычка щурить глаза — от отца. И тот же пристальный взгляд темных серьезных глаз, те же пухлые губы.

— Прочтите вот это письмо. Оно было первым, — Лена уголком глаза незаметно ловит мать. — Первым… на интересующую вас тему.

Беру письмо — оно от Патарыкиных, из Киева. Достаю сложенный вчетверо листок клетчатой, из школьной тетради бумаги, разворачиваю, читаю: «Милая, дорогая, бесценная наша Тамарочка! Разрешите нам вас так называть по старой привычке, несмотря на прошедшие годы. Все у нас в памяти: как мы жили в доме по ул. Бандурской, дом 7, и как Петр Семенович привез вас в Перемышль, и как…».

Дальше пропускаю почти две страницы и, наконец, нахожу то, за чем, в сущности, приехал: «…а когда я прибежал на заставу, Петр уже был там: вооружал бойцов, раздавал запасные боекомплекты патронов и гранат. Мне он сразу сказал: „Это война!“ Да и я сам был такого мнения, потому мы, не отвечая на вопросы окружающих товарищей, особенно гражданских, по существу действий со стороны немцев, стали готовиться к отражению их атак на всем протяжении госграницы (имею в виду наш участок, поскольку за других говорить не могу)… Наши предположения вскоре полностью подтвердились. С постов наблюдения поступили донесения, что немцы готовят к переправе ряд десантных групп — в районе Замковой горы, куда хотят переправиться на лодках, в районе водокачки — бродом, и в центре — прямой атакой на железнодорожный мост, с целью захвата основной коммуникации. Но, усиленные накануне, еще с вечера, посты смогли оказать отпор, правда, ненадолго. Вражеские атаки в районе моста повторялись, причем с каждым разом их солдат становилось все больше…

Примерно около 7.00 мне доложили, что к штурму моста готовится новая группа немцев количеством до ста человек, среди них замечено несколько военных в черной форме, возможно, из войск СС или каких других, приданных для храбрости. У нас же на том участке оставалось не более двадцати человек, включая писаря и оружейного мастера. Силы, понятно, неравные. Я позвонил в комендатуру, попросил помощи из резерва. Начальник штаба старший лейтенант Бакаев сказал, что дадут при первой возможности, а пока надо рассчитывать на свои силы, любой ценой не допустить немцев.

Положение складывалось тяжелое. В храбрости и патриотизме наших бойцов мы не сомневались, но просто погибнуть — мало. Надо было решить почти невыполнимую задачу. Я посмотрел на Петра Семеновича, спрашивая его совета. Он сказал: „Все ясно. Пойду сам. Я их учил драться по-суворовски: брать не числом, а уменьем. Вот теперь попробую показать, как это делается“. Сказал вроде в шутку, я даже, помню, улыбнулся: „Суворов Чертов мост брал, а мы наш „чертов мост“ должны удержать“.

Вместе с Петром Семеновичем послал бойца Мазаева, наказал беречь лейтенанта, не отходить от него ни на шаг. А сам остался с командиром отделения Калякиным и еще двумя-тремя бойцами для управления и связи с группами, с одной стороны, и со штабом комендатуры — с другой.

Мы тоже видели, как немцы пошли в атаку. Видели и Петра Семеновича — его высокая фигура выделялась из всех. Наши бойцы вели огонь в основном из щелей, отрытых за будкой слева от моста. Петр Семенович перебегал от бойца к бойцу, давал каждому задание, чтобы не стреляли все скопом, а действовали с умом.

Потом я его, признаться, упустил из вида, сосредоточив все внимание на немцах. Смотрю, они прут и прут, скоро будут на нашем берегу. Даже зубами заскрипел от злости, думаю, подкинули бы мне сейчас хотя бы взвод, повел бы я его в штыки и остановил бы гадов.

Вдруг я снова увидел Петра, уже с пулеметом. Он выкатил его на открытую позицию и начал расстреливать немцев в упор. Их атака тут же захлебнулась: передние попятились, смяли задних, образовалась „пробка“. А он их косит и косит…

Мы, все, кто видел это, закричали „Ура!“. И там, у моста, хлопцы будто бы нас услышали — тоже „Ура!“ кричат. Выскочили из щелей, лупят немцев, те бегут, некоторые от страха в воду прыгают.

Да, было у нас минут десять радости! А потом пришло горе. Немцы дали залп, наверное, сразу из всех стволов, что сосредоточили в районе моста. Набережную всю дымом заволокло, как простынями занавесили. По берегу из минометов лупят (мост берегут), в глубину — из пушек крупных калибров.

Грохот был страшный, тем не менее я ухо навострил, в перерывах между залпами слышал еще раза два наш пулемет. Потом он замолчал. А потом, не помню кто, пробегая мимо, крикнул, что лейтенанта убило…»

Лена молча подвигает ко мне еще одно письмо. Оно — из-под Москвы, от Василия Васильевича Мазаева. Это уже ей.

«Уважаемая Елена Петровна!

Вы просите меня рассказать о последних минутах жизни вашего отца, всеми нами любимого командира, тов. Нечаева П. С. Просьбу вашу выполняю, хотя говорить об этом тяжело.

Когда начальник заставы тов. Патарыкин А. Н. приказал мне идти с тов. Нечаевым, я пошел с радостью, чтобы не дать ему в опасности быть одному. По дороге тов. Нечаев зашел к себе на квартиру взять запасные диски для автомата. В то самое время я увидел, что немцы начали наступление, сказал об этом лейтенанту, и мы побежали проходным двором к спуску и вступили в бой.

Про этот бой вам написал тов. Патарыкин, я повторяться не буду. Лишь про последние минуты скажу. Каждый из нас понимал, что тов. Нечаев, ваш папа, идет на верную смерть, выходя из укрытия. Он не послушался предупреждения, приказал мне молчать, а я, как рядовой боец, по уставу обязан был выполнять приказание. Но, если сказать честно, то не было другого выхода, мы это тоже понимали. Кто-то должен был решиться первым. Не сделал бы он — другой решился бы, может, и я. Только он сделал это раньше всех, потому что был наш командир и имел такой быстрый характер.

Позицию выбрал правильно, теперь ничего не мешало. Немцы сначала не ожидали — очень их этот маневр ошарашил. Паника, конечно, была сильная, положил он их, а, сказать точнее, намолотил на мосту, как снопов на току. И „мутер“ кричали, и руки поднимали, и офицер в черном сам в своих стрелял.

Только война есть война: засекли точку и накрыли товарища лейтенанта минометным огнем. Вижу, он от пулемета отвалился, лежит на боку, рукой знак делает — себе замену зовет. Я подполз и не знаю: его спасать или за пулемет ложиться? Лег. А пулемет не работает: ствольную коробку вместе с прицелом повредило… Хотел оттащить лейтенанта в будку — он и это не разрешил. Скомандовал: „Иди, немцев бей! О себе сам позабочусь“. Все же я уложил его за бугорок, побежал к мосту.