Песнь о Перемышле
(Повести) - Васильев Александр Александрович - Страница 14

Замечаний у него было немного, в основном фактического характера. Даты, фамилии, места действия, самих людей — их характеры, поведение, привычки — он помнил хорошо. И в этом виделась еще одна особенность партийного работника: повышенное, часто незаметное постороннему глазу внимание к человеку, желание определить, на что тот или иной способен. Потому, вероятно, и продолжали жить в его памяти бывшие товарищи и подчиненные — все эти инструкторы и секретари первичных парторганизаций, осоавиахимовцы и работники милиции, учителя и врачи — давнее, но памятное звено в бесконечной веренице человеческих лиц.

О пограничниках он сказал так:

— Они были ударным острием клина. Сам клин составляли полевые войска.

Здесь мне довелось еще раз услышать о генерале Снегове, которого Петр Васильевич назвал «мозгом» обороны Перемышля. Уточнил цифру:

— Не двадцать, а больше, примерно двадцать две тысячи наших бойцов было в этом районе. Это что-то около двух дивизий. Сила немалая. — Нахмурившись, добавил: — Если бы нам тогда хотя бы один танковый полк…

О товарищах по оружию сказал:

— Прекрасные были люди, каждый достоин целой книги. А так получилось, что у многих и холмика могильного нет.

Мы оба мысленно возвращаемся к той давней картине: бескрайняя, прокаленная солнцем украинская степь, дегтярный запах прошедших недавно повозок, дым на горизонте, тревожно примятое поле пшеницы…

Петр Васильевич вспоминает:

В памяти снова встает незабываемое — те десять дней, труднее, ярче и величественнее которых, наверно, не было никогда в его жизни.

…В субботу вечером закончилось заседание бюро, люди разошлись, и в доме сразу стало тихо, будто все вымерло. А он все сидел за своим столом, перелистывая календарь, и переносил из прошлой недели на будущую нерешенные вопросы. Перевернул «воскресный» листок и крупно, размашисто написал на обороте: «Состояние наглядной агитации». Этим вопросом секретарь горкома решил заняться в понедельник с утра.

Сегодня ему предстояло еще выступить на празднике передовиков-колхозников в парке. Посмотрев на часы, он встал из-за стола и подошел к зеркалу. Перед ним в массивной резной раме из черного дерева — зеркало было старинное из усадьбы какого-то австрийского князя — стоял молодой человек с усталыми, но веселыми голубыми глазами, в слегка помятой вышитой косоворотке с расстегнутым воротом. На высоком, с ранними залысинами лбу блестела испарина. «Ну и пекло! Такого лета еще не было». Петр Васильевич вытер платком лицо, привычным, еще с армии, движением расправил складки на рубахе, застегнул ворот и вышел из кабинета.

До начала праздника оставалось еще сорок минут, и секретарь горкома решил пройтись пешком. Он вышел на улицу Мицкевича — широкую, как всегда оживленную, с молодыми только что посаженными липками. Эти липки были его гордостью. Весной он предложил озеленить несколько главных улиц, сам ездил в питомник за саженцами и потом вместе со всеми работал на субботнике. Приятно думать, что здесь когда-нибудь поднимутся деревья на радость людям.

Встречные здоровались с ним. Он тоже приветливо кивал в ответ.

В этот жаркий летний вечер он был рад и прогулке, и редкой своей беззаботности, и виду красивого, уютного и веселого города, для которого он вот уже второй год жил и работал.

Он пересек большую центральную площадь Плац на Браме, прошел вдоль монастырской стены, пахнущей теплым камнем и сыростью, и по узенькой горбатой Францисканской улице подошел к серой громаде кафедрального собора.

Здесь пришлось остановиться и подождать немного. В соборе только что окончилась конфирмация, и через всю площадь протянулась длинная вереница девушек в белых платьях. Девушки шли молча, с горящими свечками в руках, смиренно опустив глаза… Секретарю горкома стало не по себе. «Ну кому нужны в нашем веке эти допотопные обряды?» — с досадой подумал он. Послезавтра, в понедельник, на совещании он поговорит с местными комсомольскими вожаками. Неужели они не могут найти новые, более действенные формы борьбы с религиозными пережитками?

Секретарь горкома, хмурясь, поднимался по тропинке, ведущей на Замковую гору. Едва он вошел в парк, как сразу, с первых же шагов понял, что праздник должен получиться на славу. Аллеи уже заполнили толпы гуляющих. На просторной зеленой лужайке под вязами веселилась молодежь, приехавшая из сел: парни и девчата в гуцульских нарядных костюмах водили хоровод, пели, плясали. Рядом шла борьба на поясах: двое «борцов» пыхтели, пытаясь повалить друг друга на землю, а зрители подзадоривали их, шутили, хлопали в ладоши, худой долговязый «затейник» в желтой шелковой безрукавке кричал в рупор, что на главной аллее состоится массовый бег в мешках, объявлял призы для победителей.

«Молодцы!» — похвалил в душе секретарь горкома устроителей праздника. Особенно постарался сегодня торговый отдел. Чуть ли не на каждом шагу стояли лотки. Чего здесь только не было: мороженое, фрукты, конфеты, прохладительные напитки…

К секретарю горкома подбежала запыхавшаяся женщина, заведующая отделом культуры райисполкома, и сообщила, что колхозные передовики давно собрались в летнем театре и ждут торжественного открытия праздника.

Орленко пошел за ней. Выйдя на эстраду и посмотрев на радостные, сияющие лица людей, он поздравил передовиков колхозных полей, пожелал всем доброго здоровья, новых успехов и сошел с эстрады, сопровождаемый шумными аплодисментами.

Побродив немного по парку в сопровождении той же женщины из отдела культуры и ее заместителя, хмурого, тяжеловатого молодого учителя, которого только недавно на бюро утвердили кандидатом в члены партии, секретарь горкома, глядя на веселящуюся толпу, вдруг почувствовал, как устал за эту неделю. Попрощавшись со своими спутниками, он направился к выходу.

Было уже темно, на улицах горели фонари, и, словно соперничая с ними, в небе светил молодой месяц. Орленко с минуту постоял у своего дома, любуясь звездным небом. На той стороне, у немцев, над черной шапкой Винной горы пламенел Марс, по-над Саном мерцала серебристая пыль Млечного Пути, застыли в вечном и неосуществленном желании бега Гончие Псы… «День будет завтра жаркий, такой же, как и сегодня», — решил секретарь и с удовольствием подумал о предстоящей рыбалке.

Жена лежала в постели с мокрым полотенцем на лбу — у нее от духоты разболелась голова.

— Спать! — сказал он, погладив ее по плечу. — Завтра поедем за город, проветримся, и все твои болезни пройдут. Все будет хорошо, да, да, все будет хорошо!

Звонок был слишком громким и прерывистым, как колокол…

— Петя, проснись, вставай!

Голос жены заглушил гул.

Орленко машинально протянул руку к будильнику, отвел рычажок. Но тут его подбросило на постели, и он мгновенно вскочил, протирая глаза. «Землетрясение… — мелькнуло в мозгу. — Или диверсия!»

Лицо жены было бледным, губы беззвучно шевелились. Она продолжала что-то говорить, но он уже не слышал ее. Дом дрожал от тяжелых ударов, которые становились все сильнее и громче.

Внизу на улице метались темные фигуры людей, промчалась неоседланная лошадь без всадника, за ней пробежал кто-то в белом, послышались винтовочные выстрелы. Орленко отскочил от окна и схватился за телефонную трубку. Но как назло из памяти вылетел номер коммутатора погранотряда. Жена, догадавшись, протянула ему записную книжку. Он быстро набрал номер. Гудков не было. Набрал другой — дежурного по гарнизону. В трубке — тишина.

«Все ясно!» — сказал он себе и стал одеваться. Жена тоже одевалась. Они уже поняли, что случилось, однако еще не решались в этом признаться друг другу…

Через несколько минут оба уже спускались по лестнице. В подъезде стояли три или четыре женщины с детьми, одна из них, соседка со второго этажа, прижимала к себе грудного ребенка и громко, навзрыд, плакала.