...При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски
(Романы) - Семенов Юлиан Семенович - Страница 33

Он просчитал трижды — что-то у него не сходилось в центах, с долларами было все в порядке, — чертыхнулся, спросил:

— Простите, нет ли у вас карманного компьютера? Стыдно признаться, я разучился считать по-человечески: семнадцать центов повисли, черт их знает, откуда они выскочили…

— Ну и бог с ними, — сказал я, — велика ли сумма.

Сосед надел очки, внимательно оглядел меня:

— Вы не американец?

— Нет.

— Француз?

— Полагаете, что только француз может задать такой вопрос?

— Конечно! Они же все ловеласы!

— Помните рассказ Мопассана о двух братьях-рыбаках?

— Чей рассказ?

— Мопассана…

— Мопассана? Француз? «Сан» — я думаю, это ближе к Японии, они часто употребляют слово «сан»… Мопа сан, очень похоже на Японию. Нет, я не читал этого Мопассана, ай эм сорри… Сохнешь за цифрами, культурная жизнь проходит мимо, схватишься — а там инфаркт! Будь проклята собачья жизнь президента, являющегося президентом президента Соединенных Штатов! — Он рассмеялся. — Это я, плежар ту мит ю! Джеральд Форд — член наблюдательного совета компании, где я — президент, неплохо, а? И — позор, не сходятся семнадцать центов, я себе места не нахожу.

Он действительно не находил себе места, попросил у кого-то из соседей карманный компьютер, просчитал цифры, нашел ошибку, исправил цифру «пять» на «два» и, успокоенный, уснул.

Американский прагматизм — штука занятная. Как их не переделаешь, так и нас вряд ли перекроишь, надобно, видимо, принимать друг друга такими, какие мы есть; впрочем, не худо бы временами прикладываться к Мопассану, да и нам не грех поучиться «не находить себе места» из-за копейки. (Но не за счет конечно же чтения, сиречь прилежности духовной).

…Я позвонил товарищам в Рим — спасибо посольским: где бы ни был ты за рубежом, как ни загружены дипломаты, коммерсанты, журналисты — срабатывает закон братства, тебя встречают в аэропорту, подсказывают, где лучше переночевать, ибо денег на гостиницы теперь и вовсе не хватает, цены невероятно взвинтились, однако наши умельцы находят какой-нибудь отелишко, не слишком завалящий, задаривают хозяина водкой и пластинками, обеспечивают постоянную клиентуру, поэтому там не так дерут, можно худо-бедно уложиться в бюджет.

— Какие приметы, кроме бороды? — спросили «римляне».

— В руке — пишущая машинка, — ответил я и, посмотрев в окно (в июльском Мадриде было прохладно, шел дождь), добавил: — Черная кожанка, чего ж еще?

— Больше и не надо, — согласились в Риме, — счастливого полета, ждем.

В Риме было под сорок, небо — раскаленно-стальное, только утром и вечером в Италии небо бездонное, такое оно голубое, такое истинное. Только там, пожалуй, оно еще и осталось первозданным; в центре Европы небо опустилось к земле, сделалось задымленным, и лишь ночью, по звездам, примысливая рассвет, можно представить себе утреннюю голубень.

…Товарищ узнал меня сразу: среди пассажиров лишь один был в кожанке, обливался потом и держал в правой руке пишущую машинку; остальные — туристы, все в белом, все, как один, с фотоаппаратами — будто тайный знак нового «ордена путешествующих».

(Я уж давно отказался от фотоаппарата в поездках, потому что камера понуждает к расслаблению: нащелкал себе двести кадров и думаешь — «потом все вспомню»; камера стала некоей «записной книжкой» эпохи НТР. А вернувшись домой и проявив пленки, начинаешь понимать, как много ты проглядел и пропустил.

Глаз, не стиснутый рамками кадра, надежней, он корреспондирует с памятью напрямую, а инструмент памяти не разгадан еще; огромная сложность этой людской ЭВМ выборочна и целенаправленна, коли не мешать ей смотреть на мир вбирающе и жадно, не «шорить» себя изначальной заданностью и не распластываться перед туристскими справочниками, где обзор живописи Тинторетто умудряются вместить в семь строчек.) Я бросил чемодан у приятеля, положил в свой походный хурджин диктофон, блокнот, несессер, рубашку и сказал:

— Старина, позвони-ка на вокзал, узнай, когда идут поезда в Сицилию.

— Ты не имеешь права туда ехать.

— Отчего?

— Ты — красный, из Союза.

Я достал паспорт и показал визу.

— Никаких ограничений. Я спрашивал в итальянском консульстве.

Товарищ изумленно разглядывал пятидневную туристскую визу.

— Вот интересно-то, а?!

Он имел основания удивляться: западные демократии волынят с визами для советских куда как долго, тут государственный порядок, здесь ни при чем «права человека» и «свобода передвижения», здесь дело, а не пропагандистские утверждения, рассчитанные на широкую публику.

Как-то я улетал из Мадрида в Западный Берлин через Франкфурт-на-Майне — так рекомендовала авиакомпания «Иберия». Я прилетел во Франкфурт и пошел по длиннющему коридору на пересадку, в Западный Берлин летают в основном компании союзников. Я подошел к окошечку пограничников — от этого окошечка до зала ожидания американского самолета метров сорок — и протянул свой паспорт с билетом.

Пограничник ФРГ повертел красную книжечку:

— А где виза бундесрепублик?

— Я лечу в Западный Берлин, а не в бундесрепублик.

— Для меня, — пограничник поднял глаза от паспорта, — Западный Берлин является частью бундесрепублик, майн герр.

— А для меня — нет, — ответил я.

— Но ведь у вас нет визы для въезда на территорию бундесрепублик, — и он кивнул на сорокаметровый коридорчик, отделявший его кабинку от зала ожидания: на табло начали зажигаться зелененькие точечки, предупреждающие о начале посадки на американский самолет.

— Авиакомпания «Иберия» заверила меня, что я не нуждаюсь в визе…

— Представителя «Иберии» вызовут для объяснений, — ответил пограничник, и рядом со мною появился пожилой полицейский; очень галантно откозыряв, он жестом пригласил меня следовать за ним.

— Может быть, — не сдавался я, обращаясь к пограничнику, — полиция сопроводит меня эти сорок метров и посадит в американский самолет?

— Простите, я не могу решить этот вопрос, майн герр, — ответил пограничник и снял трубку телефона, показывая этим, что разговор наш окончен.

В комнате полиции сидело два турка, эмигрант хорват и человек весьма сложной национальности, говоривший на всех языках мира, но так, что понять его было совершенно невозможно.

Я показал полицейским билет на уходящий американский самолет и сказал, что обращусь в суд в случае, если мне не будет разрешено занять мое место в «Боинге»: меня мало интересует, кто станет возмещать нанесенный мне материальный ущерб, но то, что его возместят, — не сомневаюсь.

(Век живи, век учись, дураком помрешь. Пословица хороша, но все же нуждается в коррективах: восемь лет назад министр заморских территорий Австралии мистер Варне отказал мне в праве посетить Папуа и Новую Гвинею — тогда эти страны были в колониальной зависимости от Канберры. Скандал, который начался в парламенте, принес свои плоды: вся Австралия выступила против Барнса, но мне от этого легче не было — в Папуа я не попал. Уже на аэродроме журналисты, провожавшие меня, увидели авиабилет: маршрут Сидней — Папуа — Дарвин оказался неиспользованным.

— Джулиан, отчего же вы не показали нам этот билет раньше?! — удивились коллеги. — На основании этого билета вы могли обратиться в суд и потребовать с министра Барнса деньги: с паршивой овцы хоть шерсти клок! Или — пусть разрешает полет! Эти министры страсть как боятся, если от них по суду требуют «возмещения материального ущерба»!)

Представителем «Иберии» оказался славный молодой парень.

— Бюрократия, кругом бюрократия и амбиции! — вздохнул он. — Я забронировал вам билет на рейс в Вену, там нет визитных сложностей, оттуда полетите в Берлин.

— Гарантии? В Мадриде меня заверили, что никаких визитных трудностей во Франкфурте не будет, девушка из «Иберии» звонила в консульство ФРГ.

— Как зовут девушку, не помните?

— Мари Кармен. Очень красивая.

Парень усмехнулся:

— В «Иберии» все Мари Кармен, и все очень красивы.

— Черноглазая, тоненькая…