...При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски
(Романы) - Семенов Юлиан Семенович - Страница 30

— Лед такой же.

— Что впереди?

— Туман.

— Трещины?

— Нет.

— Торосы?

— Тоже нет.

— Устал, Нёма?

— Ничего.

— Держи крепче, я посмотрю.

Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его одновременно с Аветисяном.

И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать самолета.

Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.

— Пошли смотреть лед, — сказал Павел, — пошли, ребята.

Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах была пудовая тяжесть. Руки тряслись, и во рту было так, словно он полчаса жевал окурок.

— Отдохни, — сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.

— Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то, ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, — сказал Годенко и закурил.

Он прилетел на станцию «Северный полюс» и сейчас сидел в балке у начальника. Только что кончили передавать «Испанскую сюиту» Лало. Ее играл известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше, когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки: предплечье округлое, женственное, средняя часть — тоже мягкая, скрыто мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими. «Гениальный Крейслер, — сказал скрипач Годенко, — учил сонату Бетховена шесть лет». Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни исследованию в Арктике. Годы и труд — лучшее мерило успеха. И вернейшая тому гарантия. Безродный рассказывал ему, что в Японии есть профессор Судзуки, у которого по всей стране три тысячи учеников. Это мальчики и девочки трехлетнего возраста.

«Зачем вам так много учеников? Что это даст?» — спросил скрипач у профессора во время гастролей по Японии. «Я не хочу сделать их виртуозами, — ответил профессор, перенесший две войны и Хиросиму. — Если люди будут приобщены к музыке с детства — войн не будет. Физическая расправа противна самому духу музыки. Я имею в виду скрипичную музыку, конечно».

Годенко сидел и курил. В приемнике слышались писки и шумы. Концерт только что кончился, а новая передача не начиналась. Никаких новых известий ни от Морозова, ни от Богачева не поступало. Морозов только передал, что Струмилин лежит с сердечным припадком, а ведет самолет Богачев. По времени Богачев должен был прилететь на станцию, но пока что он даже не вышел на связь. Все собравшиеся в балке у начальника станции понимали, что это могло значить, но никто об этом не говорил. Старались говорить на отвлеченные темы: о музыке, о новых кинофильмах, о живописи.

Первым не выдержал Муромцев — летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он предложил:

— Может, я облетаю район?

— Подождем, — ответил Годенко, — ветер плохой, туман, наверное, Богачев низко идет, скорость теряет. Как погода?

Метеоролог ответил:

— Разъяснивает.

— Вы сибиряк? — улыбнулся Годенко.

— Да. А откуда вы знаете?

— По «разъяснивает». Хорошее слово, сибирское.

В балок вошел повар. Он работал в ресторане «Европейском» в Ленинграде. Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.

— Что нового? — спросил он. — Радио не принесло никаких вестей?

Он любил выражаться по-полярному. После двух месяцев пребывания на полюсе ему казалось унизительным говорить как-либо иначе.

— Много говорите, — улыбнулся Годенко, — экономьте время. Просто спрашивайте — «слухи»? И все будет ясно.

— Если б я был артист, то рассказал бы вам смешной случай, происшедший у нас в ресторане, — сказал повар.

Годенко хмыкнул:

— Про «если бы» существует хороший анекдот. Один старый одесский портной сказал: «Если бы я был царь, так я бы жил по-царски и даже лучше». — «А как лучше»? — спросили его люди. «Я бы еще немножечко шил», — ответил старик.

Зимовщики не успели посмеяться. Вбежал радист. Он крикнул с порога:

— От Богачева есть!

Все, словно по команде, встали со своих мест.

— «Сел на льдину из-за тумана, было обледенение, пережидаю, льдина надежная, течение двух-трех часов выхожу на полюс, самочувствие экипажа и зимовщиков нормальное, немедленно радируйте самочувствие Струмилина, ему сообщите полный порядок. Богачев».

Богачев прилетел на станцию через пять часов. Зимовщики выходили из самолета, и Годенко поочередно обнимал каждого. Он обнимал ребят, но со стороны казалось, что он не обнимает их, а тревожно ощупывает.

Потом выскочил Брок и спросил:

— Что от Струмилина?

— Все в порядке, — ответил Годенко, — вылезайте и идите отдыхать. Я привез новый экипаж. Молодцы, герои, спасибо вам, спасли людей.

— Мы из самолета не уйдем, — сказал Брок, — наш командир лежит на льду.

— Знаю, но вы же десять часов провисели в воздухе…

— Ничего, повисим еще.

— Где Богачев?

— Паша! — крикнул Брок. — Тебя зовут!

Богачев выглянул в люк. Он выглянул из-за спины Брока и сразу же увидел Годенко.

— Вы не доверяете мне машины? — спросил Богачев.

Годенко не расслышал его из-за шума работавшего мотора, но понял по движению губ, что сказал Павел. Годенко досадливо махнул рукой и поманил его пальцем, Богачев спрыгнул на лед и подошел к Годенко.

— Ты же устал…

Павел мотнул головой.

— Тебе надо отдохнуть.

Павел снова мотнул головой.

Годенко сказал:

— Я доверяю тебе, не думай. Как же мне не доверять тебе, если ты спас людей? Просто ты очень устал, я же вижу…

— К Струмилину обязан вернуться я.

Годенко секунду подумал, а потом сказал:

— Хорошо. С тобой пойдет Муромцев. И я. Доволен?

— Спасибо.

— Чудак! Командуй заправкой.

Павел бросился к самолету, легко вскочил в люк и крикнул:

— Вова! Скорей заправляться!

Морозов спал, и Воронов спал. Не спал только Струмилин. Он лежал на спине и смотрел в небо. Оно только что совсем очистилось от низких серых туч и теперь сияло: голубое, бесконечно высокое и доброе — небо всех людей. Нигде нельзя так увидеть небо, как в Арктике. Или разве что в пустыне. В лесу прежде всего видишь деревья, в поле — травы, а в Арктике — небо. Оно здесь бесконечно могуче и велико. И надо быть обязательно сильным человеком, чтобы любить его и радоваться ему, а не бояться его холодной могущественности.

Нигде на земле — ни в лесу, ни в поле, ни у реки — не возникает с такой четкостью вопрос о жизни и смерти. В лесу не так страшно умирать — вокруг тебя деревья. В поле — кругом травы. На льду под холодным и прекрасным небом, таким огромным, что чувствуешь себя крохотной частицей — и не частицей мироздания, связанной с окружающей природой, как в лесу или в поле, а чужеродной песчинкой, невесть каким ветром сюда занесенной, — здесь нельзя думать о смерти. Подумавший — погибнет. Нужно очень верить в жизнь и в себя, чтобы чувствовать себя здесь как равный с равным — и со льдом и с небом. Струмилин чувствовал себя наравне с ними, и поэтому ему совсем не было страшно лежать одному с острой болью в груди, и в висках, и в кончиках пальцев. Он не думал о том, что с ним могло каждую минуту произойти. Он думал о себе только в будущем времени.

«Надо будет поехать на море, — думал Струмилин. — Я возьму Жеку и Пашку. Я обязательно возьму его с собой. Я люблю его потому, что он очень чистый парень. Ему в жизни выпало много тяжелых испытаний. Он рано узнал человеческую подлость, но не сломался, остался верным и честным парнем. Видно, правда, родившаяся у нас, так сильна, что ее никто погубить не сможет. Никто и никогда».