Друг Наполеона
(Рассказы) - Коннелл Ричард Эдуард - Страница 5

Трое судей со смущением переглянулись. Папа Шибу смотрел на своего защитника, выпучив глаза. Жорж Дюфайэль продолжал:

— Наша страна переживает период волнений и перемен. Прекрасные традиции, составлявшие когда-то прирождённое право каждого француза, гибнут, забываются. Молодёжь растёт, не сознавая этой чести и гордости, которые составляют душу нации. Молодёжь забывает о дорогом наследии веков, о тех великих именах, которые когда-то создали славу Франции, когда французы ещё были французами. Есть люди во Франции, которые, может быть, забыли об уважении к великим героям нации, — при этих словах защитник довольно грозно посмотрел на судей, — но осталось ещё несколько искренних патриотов, которые не забыли этого. И вот один из них сидит здесь. В глубине души этого бедного старика таится глубокое обожание Франции. Вы скажете, что он— вор. Но я утверждаю, и каждый настоящий француз скажет, что этот старик — патриот. Да, господа судьи. Он боготворит Наполеона. Он любит его за то, что Наполеон сделал для Франции… Он любит его за то, что Наполеон сделал Францию великой. Да, господа судьи, были времена, когда ваши отцы и мой отец осмеливались боготворить этого великого человека. Надо ли напоминать вам о карьере Наполеона? Нет, не надо. Надо ли напоминать вам об его победах? Нет, не надо.

И тем не менее адвокат Дюфайэль стал рассказывать о карьере Наполеона. Со множеством деталей, сопровождая слова оживлённой жестикуляцией, он проследил возвышение Наполеона; он остановился подробно, на его сражениях. Час десять минут он красноречиво говорил о Наполеоне и об его роли в истории Франции.

— Вы, быть может, забыли об этом, но этот старик, сидящий здесь, на скамье подсудимых, не забыл об этом. Когда негодяи-торгаши захотели растопить на воск это изображение одного из величайших сынов Франции, кто спас его? Вы, господа судьи? Я? Увы, нет. Его спас бедняк, любивший Наполеона больше, чем самого себя. Подумайте, господа судьи. Они хотели выбросить статую нашего великого Наполеона. И тогда поднялся этот человек, Жером Шибу, которого вы хотели заклеймить, как вора, и закричал громко, на всю Францию, на весь мир: «Остановитесь! Остановитесь, осквернители Наполеона, остановитесь! Есть ещё один француз, который чтит память героя. Есть ещё один патриот на свете. Я, я — Жером Шибу— спасу Наполеона!» И он спас его, господа судьи.

Вы можете отправить Жерома Шибу в тюрьму, — продолжал защитник. — Но помните, вы заключаете в тюрьму дух Франции. Вы можете признать Жерома Шибу виновным. Но помните, вы тем самым осуждаете человека за его любовь к Франции… Но, господа судьи, те французы, у которых в груди бьётся сердце патриота, поймут преступление Жерома Шибу и будут чтить его.

Заключите его в тюрьму, господа судьи. Закуйте в цепи это бедное старое тело. Нация разрушит стены тюрьмы, разорвёт его цепи и окажет величайшие почести человеку, который любил Францию — Наполеона и Францию — настолько, что был готов принести свою жизнь на алтарь патриотизма.

Адвокат Дюфайэль сел. Папа Шибу поднял глаза на судей. Судья Перуз тщательно чистил свой нос, похожий на птичий клюв. Судья Гоблэн, с седанской ленточкой в петличке, сморкался, наклонившись над чернильницей. А судья Берту открыто всхлипывал.

— Встаньте, Жером Шибу, — раздался голос судьи Берту. Кряхтя поднялся папа Шибу. Рука, похожая на гроздь розовых бананов, вытянулась к нему. — Жером Шибу, я признаю вас виновным. Ваше преступление — это патриотизм. Я приговариваю вас к свободе. Окажите мне честь, позвольте мне пожать вашу руку, руку настоящего француза.

— И мне, — сказал судья Гоблэн, суя руку, сухую как осенний лист.

— И мне, — сказал судья Перуз, протягивая свою волосатую руку.

— Больше того, вам придётся продолжать заботиться о статуе Наполеона, которую вы спасли, — продолжал судья Берту.

— Вношу сто франков, чтобы вы могли купить его.

— И я, — сказал Гоблэн.

— И я тоже, — сказал судья Перуз.

Когда адвокат Дюфайэль, папа Шибу и Наполеон выходили из зала суда, папа Шибу обратился к своему адвокату.

— Я ничем не могу отплатить вам, мсьё.

— Чепуха, — ответил тот.

— Мсьё Дюфайэль, можете ли вы ещё раз сказать мне второе имя Наполеона?

— Неужели же вы ничего не слышали о нем?

— Увы, мсьё Дюфайэль, — сказал папа Шибу, простодушно, — я совсем необразованный человек. Я и не подозревал, что мой друг совершил такие великие подвиги.

— Не подозревали!.. Чёрт возьми, за кого же вы тогда считали Наполеона?

— Я думал, что это какой-нибудь убийца, — скромно ответил папа Шибу…

Принц болен свинкой

Молодой принц Эрнест заболел. Заушница, ничего больше.

— Ужасно неприятно, — сказал он камердинеру. Он хотел было сказать «дьявольски скверно», но учёл обстановку, сообразил, что принцу так выражаться не подобает, и воздержался. Ни при каких обстоятельствах Эрнест-Космо-Адальберт-Оскар-Джемс и т. д., наследный принц, не забывал своего достоинства.

«В каждом дюйме принц!» — льстили ему газеты. Под таким заголовком его портреты фигурировали в журналах вместе со снимками призового бульдога или быка — чемпиона сельскохозяйственной выставки.

Всего и было 63 дюйма принца. Эрнест был красивый мальчик, немного хрупкий, с гладкими светлыми волосиками и личиком цвета розовей сметаны. Особенно удачно выходили его бюсты в масле. Принц выглядел как живой, и подданные умилялись.

Злые языки могли бы сказать, что лоб принца не является лбом мыслителя, но это злостная клевета. За свои 23 года принц думал не один раз, а несколько. К счастью, его размышления не бывали неприятны, он никогда не испытывал душевной борьбы и был совершенно доволен своей судьбой. Рождённый принцем, воспитанный как принц, величаемый принцем, Эрнест полагал, что ему и в самом деле надлежит быть принцем, и не мог даже вообразить себя в иной роли.

Иногда он всё же думал: «Конечно, я не могу сказать, что имею священное право на сан принца. В наши дни это дело случая. Но если это моё состояние не освящено там, наверху, то узаконено здесь, внизу. Да, быть принцем — это не то, что служить в канцелярии или в армии, где каждый, кто побойчее, норовит дать тебе щелчка. Принцу щелчка не дашь, во всяком случае, это не так-то просто…

Теперь говорят, что принц ничем не лучше всякого другого. Это вздор, и мой возлюбленный народ это прекрасно понимает. Если я такой же, как все, то почему мои подданные мокнут часами под дождём, чтобы только увидеть мой торжественный выезд в лимузине? Почему они тогда толпами стекаются к дворцу послушать из моих высочайших уст ещё одно подтверждение, что я рад видеть свой добрый народ?

Если послушать этих радикалов, то каждый может быть принцем. Пусть-ка попробуют! Нужно не менее пятидесяти предков-королей, чтобы держать себя с таким достоинством».

Принц имел большую слабость к торжественным выступлениям перед народом. Он закладывал здания, открывал памятники, посещал госпитали, выступал с приветствиями на всякого рода собраниях. Он произносил короткие речи, радовался овациям толпы. Тайком читал газеты, где печатались его речи и отчёты о выступлениях, помещаемые обычно на первой странице «Утреннего Стилета» вместе с фотографией принца.

«Принц Эрнест был встречен взрывом приветствий во время закладки нового стадиона для поло, который будет строиться Союзом рабочих горной промышленности для нужд его членов.

Принц обменялся дружеским рукопожатием со многими членами Союза и произнёс одну из своих мудрых приветственных речей. Так, между прочим, его высочество говорил:

„Я всегда рад говорить с горняками. (Одобрения.) Я и сам как-то изучал горняцкое дело, по уши вымазавшись в угле. (Смех.) Говоря серьёзно, я, право, очень рад видеть такое множество моих добрых и верных подданных. (Шумные одобрения, крики: „В каждом дюйме принц!“, „Да здравствует наш добрый принц Эрнест!“) Ваша промышленность — опора государства. (Крики: „Слушайте, слушайте!“) Страшно подумать, как было бы холодно зимой без угля. (Овации. Крики: „Да здравствует принц!“, „Говорит как принц!“) Я очень рад присутствовать на вашем празднестве…“»