Симфония боли (СИ) - "Ramster" - Страница 9

«У меня тоже будут такие полосочки, когда вырасту?» – «Нет, Рамзайка, – смеялась мама. – Разве что тебе очень уж не свезёт в драке…»

В детстве многое принимается просто как факт реальности, без нужды в объяснениях. Рамси не знал ещё, что его имя пишется иначе, чем произносится, но не удивлялся «Рамзайке» (вот только если бы кто-то кроме мамы назвал его так – отхватил бы в глаз); был уверен, что слово «деспот», которым часто называла его мама, – это единственное число от слова «дети», а «байстрюк» (так называла бабушка) – это от слова «быстрый».

Бабушка тоже жила на мельнице и была, очевидно, там главная: мама слушалась её. От бабушки исходила вечная неприязнь, раздражённые опасливые взгляды и ворчание: «Тьху ты нечисть, зенки мертвячьи, пшёл, пшёл, не таращися! Понагуляла байстрюка от чёрт-те кого прошмандовка, а мне знай корми эту погань…» Могло и тряпкой прилететь, если «таращиться» долго; Рамси специально пугал старуху, а от тряпки уворачивался.

А вот для мамы он был самым лучшим. Мальчишка бесконечно удивлялся этому, даже в раннем детстве не воспринимая как должное: как будто уже тогда догадывался, что недостоин любви. А мама не знала об этом, должно быть, до поры до времени: любила его, даже когда он портил последние продукты, пытаясь сам что-то для неё приготовить, или переворачивал, играя, всё вокруг. Даже когда он в ярости колотил бабушку в ответ на попытку отшлёпать. Даже после того случая с котёнком…

Рыжика взяли зимой – как подарок для Рамси на четвёртый день рождения; шустрый и длинноногий, он обещал вырасти в хорошего мышелова. Рамси, конечно же, мечтал о собаке, как и всякий мальчишка, но собаку им было не прокормить. Он пытался дрессировать котёнка, но получалось плохо: животное было непроходимо глупым и слушаться не желало. Пытался приласкать его – а получалось ещё хуже…

Однажды на восторженный детский поцелуй в мордочку чёртова тварь ответила укусом и ударом когтей. От боли Рамси всегда зверел и крушил всё вокруг, а тут была ещё и обида. На его любовь и ласку – такое свинство?!

Даже не вскрикнув, с занемевшими от царапин губами – взбешённый мальчишка сжал пушистое гибкое тельце в руке (Рыжик извернулся, пытаясь укусить), размахнулся и швырнул о стену сарая. Подошёл, поднял и швырнул ещё раз. С трясущимися от ярости руками, со сладким чувством торжествующей справедливости. И только потом, оглядев то, что натворил, он опомнился и испугался. Поднял безвольную тушку и, проникаясь осознанием непоправимого, на вытянутых ручонках понёс к маме – кажется, котёнок ещё дышал, на ноздрях вздувались и лопались розовые пузыри.

Тогда Рамси впервые увидел маму испуганной. Позже, в Дредфорте, она была такой почти постоянно, но первый раз потряс его до глубины души – когда мама, с тихим вскриком прижав ладонь к губам, отшатнулась от корчащейся жертвы, которую сынишка бережно выложил перед ней на стол… Вслед за мамой пришёл в ужас и сам Рамси – задушенно всхлипнув, отступил на шаг и сипло пролепетал догадку о самом страшном, что только могло произойти: «Мамочка… Ты меня больше не любишь?..»

А мама бросилась к нему и обняла. Крепко, уткнувшись лицом в тощее маленькое плечо и вся дрожа. И сказала (Рамси запомнил это слово в слово и, кажется, будет помнить до конца своих дней): «Что ты говоришь такое, Рамзайка… Я тебя больше жизни люблю. Я всегда буду любить тебя, что бы ни стряслось…»

«Что бы я ни сделал?» – прошептал он, сжимая в кулачках складки цветастого маминого платья; рухнувший было мир робко собирался из кусочков. «Что бы ты ни сделал», – подтвердила мама, закрыв глаза.

Котёнок издох через пару часов. Его, плюясь и ворча, закопала на берегу бабушка; Рамси слышал, как ругается с ней мама: «Нет, не виноватый! Он и так боится, не неволь его!»

Нет, Рамси не был напуган. После того как мама сказала, что будет любить его всегда и несмотря ни на что – он был защищён от всего на свете и больше ничего не боялся.

Страх вернулся через год, когда посреди ночи мама вдруг схватила его в охапку вместе с одеялом – больно, торопливо, как не хватала никогда до этого. Подняла, потащила из комнаты – не тратя времени на то, чтобы будить, сипло, почти неслышно шепча: «Бежим, сынок, бежим!..»

Её голос заглушал странный сухой треск, на стенах плясали оранжевые отсветы. А ещё было очень жарко. Когда Рамси проснулся окончательно и вывернулся из маминых рук, они были уже на пороге кухоньки, а перед ними – гудящее зарево, за которым даже печку не было видно. Метнувшись обратно, в спальню, мама швырнула в окно дубовую табуретку – легко, как пушинку. Ещё не утих звон стекла – а она завернула обалдевшего, почти не сопротивлявшегося сына в одеяло и, подняв, вытолкнула через ощеренную осколками раму. Рамси грохнулся в бурьян, запутался в тряпках; на него упала картонная папка. А из дома донёсся треск и грохот, из окна вылетел сноп искр…

«Мама-а-а-а-а!!!»

Мальчишка заорал, срывая голос, – и Бетси не могла не прийти на зов. Она вывалилась из окна, волоча за собой чемодан с пожитками, – не защищённая, как Рамси, одеялом, ободралась и изрезалась… Оттащила всё подальше от горящего дома: ребёнка, документы, чемодан – и бросилась к колодцу.

Когда из города приехали пожарные машины, дом уже догорал. Мама, замучившись таскать воду, просто стояла и тихо рыдала, обняв укутанного Рамси, даже не пытаясь зажать сочащиеся кровью порезы. Бабушка, как оказалось, успела спрятаться в подвал – но получила такие ожоги, что через пару дней умерла в больнице. На оплату бесполезного лечения ушли последние деньги, которые Бетси смогла вынести из огня.

«Лучше бы она сразу сдохла, – ворчал Рамси, а мама даже не ругалась за такие слова, просто безучастно покачивалась в такт движению электрички. – Куда мы едем?» – «К твоему отцу, – бесцветно отозвалась она; дрожащие пальцы машинально нащупали шрамы на лице. – Прошу, Рамси, будь хорошим… Нам больше некуда податься».

Большой город ослепил и оглушил выросшего в деревне мальчишку. А ещё здесь стояла ужасная вонь: дым, бензин, горелая пластмасса и резина… Как будто целую кучу разного мусора бросили в костёр.

Рамси таращился и вертел головой, пытаясь ухватить взглядом как можно больше. Но мама просто привела его в большой зал с рядами жёстких сидений и усадила в уголке рядом со скудными пожитками, а сама куда-то ушла. Очень хотелось есть, а девочка на соседнем сиденье не слишком-то и защищала свои пирожные. А потом мама вернулась с ярким журналом в руках (на обложке Рамси прочитал: «Светские хроники»), и они пошли дальше.

Улицы, наполненные блестящими машинами, толпы людей, снующих мимо, шум, шум, шум – мальчишка всё никак не мог насытиться новыми впечатлениями и не заметил, как они с мамой пришли к большому зданию, из которого доносилась музыка.

«Мы здесь его ждать будем…» – дрожащим голосом произнесла мама, прижавшись спиной к стене, и не говорила больше ни слова. А Рамси продолжал вертеться и разглядывать всё вокруг – аж пока не наткнулся взглядом на идущего к ним мужчину в строгом костюме. И понял по судорожно сжавшейся маминой руке: это он.

При виде отца мама съёжилась, будто ждала удара, а Рамси удивился и даже разочаровался: и это всё? Совсем не страшный, не такой уж большой, без оружия даже… По бокам от него остановились двое здоровяков в чёрных куртках с броневыми накладками на груди и плечах, и вот у них-то как раз было оружие, к которому Рамси в восторге потянул ручонки. Он решил, что просьба стрельнуть – отличный способ начать знакомство, а новообретённый папка, может, и разрешит: ну чего ему стоит, в самом-то деле?..

Но ответный взгляд сверху вниз – давящий, тяжёлый – окатил таким презрением и жутью, что захотелось спрятаться. На Рамси за всю жизнь ещё никто так не смотрел – чтоб холод пробрал до костей. И глаза – прозрачно-голубые, стылые и хищные – «мертвячьи зенки», которые мальчишка до этого видел только в зеркале.