Три ялтинских зимы
(Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 18

Девица, кажется, не отказалась бы ни «шляфен», ни «шпацирен», но солдат было слишком много, и за их бесцеремонностью угадывалась на сей раз дурашливость, поэтому она, пройдя мимо, вдруг обернулась и «показала им нос», чем вызвала взрыв веселья и одобрения.

— Трупы, кандидаты на тот свет, — сказал Трофимов. — Знали бы они, что их ждет через полтора-два года…

— Что? — спросил Степан.

— Они будут молить бога, чтоб в живых остались хоть их дети.

— Правда?

— Это же арифметика. Нужно быть слепым или недалеким человеком, чтобы не понять этого. Всех этих немцев с австрийцами, эльзасцами от силы восемьдесят миллионов. Прибавь союзников: итальянцев миллионов сорок пять, венгров — девять, финнов — четыре, румын — пятнадцать. Всего, если взять с походом, наберется миллионов сто шестьдесят. А с другой стороны: нас сто восемьдесят, англичан пятьдесят, американцев почти сто пятьдесят, канадцев четырнадцать… Без малого четыреста миллионов человек. И это, не считая всех остальных, которые примутся за них, как только они чуть дрогнут. И дело не только в людях, хотя количество солдат — вопрос первостепенный. А добыча нефти, выплавка стали, алюминия, производство хлеба, сахара!.. Тут нечего и считать. Ни до Америки, ни до Урала с Сибирью они не дотянутся — руки коротки. А там сейчас раскручивается такой маховик, что трудно представить…

— Откуда вы знаете?

— А ты думаешь, для Гитлера в Америке или в Сибири блины пекут? Его шайку ненавидит весь мир. Все мы для них «untermenschen» — «недочеловеки». Слышал про такое? Что-то среднее между обезьянами и людьми…

Разговор продолжался уже на ходу. На всякий случай пошли не прямо домой, а боковым проходом выбрались на Виноградную, дворами прошли в Лавровый переулок, а оттуда до дома было уже рукой подать, Трофимов отдал сверток Степану.

Девочка ему обрадовалась. Всякий раз его приход был праздником. Вера Андриановна и сейчас вспоминает об этом как о празднике.

Порядок был всегда один и тот же. Михаил Васильевич давал поесть бабушке, которая уже оправлялась после болезни, шаркала шлепанцами по комнате, потом кормил с ложечки Веру, а под конец что-нибудь рассказывал или читал вслух сказки. Такого радостного общения у нее не было ни с кем из взрослых.

Застал Трофимов здесь и доктора Мохначеву. По ее лицу было видно, что она довольна состоянием больных.

Только что Вера не без смущения спросила:

— Можно, ко мне зайдет Гарик? Улыбаясь, Антонина Кузьминична разрешила:

— Можно. Гарик был ее сын. (Странное чувство: мне кажется, что Вера Андриановна вспоминает о себе тогдашней, как о своем ребенке — ласково и чуть насмешливо. Сегодня ей кажется, что тоненький белокурый мальчик в рубашке с отложным воротничком и коротких штанишках был похож на сказочного маленького принца). Девочка спросила:

— А как папа? Ее успокоили: все в порядке. Андриан Иванович, который болел тяжелее всех, и в самом деле тоже пошел на поправку. Нутро у этого хромого, исхудавшего человека оказалось железным, сердце выдержало все немыслимые скачки температуры. Вообще же умерло в том году от тифа и других болезней множество ослабевших от голода людей — главным образом дети и старики. Иной раз оказывалось достаточно пустячного заболевания, чтобы обессилевший человек тихо и безропотно угас. Трофимов в больницу не ходил, зато Степан бывал там частенько. При последней встрече Чистов спросил:

— Ко мне никто не приходил? Никто не интересовался? Степан пожал плечами.

— Я на работу выхожу на днях. Чистов даже приподнялся с тюфяка, на котором лежал.

— Куда? Кем?

— Шофером в городскую управу.

— Сам придумал? Степан промолчал.

— Значит, дед послал… Кого попало туда не берут — работа калымная… Степан и на этот раз отмолчался. Уже когда прощались, Чистов сказал, будто отвечая на какие-то свои собственные мысли:

— Ладно, что ни случается, все к лучшему. Авось пригодится для чего-нибудь и твоя работа.

Это звучало как одобрение и согласие, и Степан обрадовался, хотя что ему в сущности было от них — этого одобрения и этого согласия?..

ГЛАВА 9

Будто восстанавливаю в воображении некую мозаику, важные куски которой утрачены. В настоящей мозаике это невозможно, хотя и там мы можем попытаться что-то домыслить. Но мои мозаичные камешки— факты, свидетельства, воспоминания, документы. Перебираю их, сопоставляю так и сяк. Иногда они не совпадают, даже исключают друг друга, а то вдруг камешек словно сам выбрал себе место, лег — не сдвинешь.

Не помню уже, как возникло еще одно имя — Леня Полотняненко. Это было в тот период, когда я больше «искал ногами», готов был идти или ехать куда угодно, лишь бы узнать что-либо существенное об интересующих меня людях. А интересовали все те же — Трофимов, Анищенков, Чистов. Казалось, что должна была быть ниточка, которая связывала их вместе. При этом я допускал, что кто-то из них мог и не знать о такой связи.

Между тем ниточки, за какую ни хватался, оказывались оборванными самим временем: ни Трофимова, ни Анищенкова, ни Чистова уже не было в живых.

Еще раньше поиски Александра Ивановича Анушкина показали, что надеяться на официальные источники можно далеко не во всех случаях. Узнать о пребывании Трофимова в Эфиопии оказалось легче, чем выяснить хоть какие-то обстоятельства его жизни на родине в последний период. Впрочем, это и понятно и объяснимо…

Фигура И. С. Анищенкова казалась вообще загадочной. Многие из тех, с кем я встречался, хотели видеть и видели в нем советского разведчика, человека, оставленного нашими. По-видимому, это было привычней, укладывалось в стереотип. Да и сам Анищенков, судя по всему, в свое время давал повод так думать. Я скоро столкнулся с этим и, говоря откровенно, возгорелся, стал искать подтверждения, а когда они начали попадаться, даже цеплялся за них. Это, казалось, открывает такие возможности для повествования… Что поделаешь — все мы не без слабостей!

В одном письме из семейного архива, собранного живущим в Москве родным братом Николая Степановича, прямо утверждалось, будто Анищенков говорил человеку, которого хотел привлечь к сотрудничеству, что «имеет задание сверху» от наших.

Опаснейшая игра, но мне кажется, я понимаю, зачем он это делал. Это должно было придать ему вес и авторитет в глазах тех, кто пойдет за ним. Ему же самому такое «самозванство» должно было добавить решительности и твердости. Надо ведь соответствовать взятой роли. И хотя теперь ясно, что это действительно было самозванство, осуждать за него не решаюсь.

Анищенков, надо думать, пережил смятение, растерянность, слабость, но чувство долга, о котором здесь уже говорилось, вскоре возобладало; как замешкавшийся солдат, он заторопился, чтобы занять свое место в строю. Это подтверждает отчасти другое письмо, написанное по свежим следам событий. Адресовано оно уже брату Николая Степановича, офицеру-фронтовику, который, естественно, хотел разобраться в случившемся. Приведу это письмо хотя бы в выдержках:

«25 сентября 1946 г. Ялта.

…Мне не хотелось Вам писать, не выполнив обещанного. А на это потребовалось некоторое время. Разговаривал я с секретарем ГК ВКП(б) т. Субботиным и уполномоченным МГБ т. Могильниковым. Удалось выяснить следующее.

Анищенков Николай Степанович во время оккупации немцами Крыма был действительно некоторое время городским головой, или бургомистром, Ялты. Хотя на этот пост он попал не по заданию наших органов, но работал на нас. Так, например, многих евреев он спас от неизбежной смерти тем, что выдавал им паспорта как русским. У себя в погребе он держал радиоприемник, который использовался не в пользу немцев. Когда все это стало известно (донес полицейский из местных жителей), Анищенков Николай Степанович вместе с женой был арестован и расстрелян немцами.

Два сына Анищенкова (один из них, кажется, приемный), уничтожив предателя, донесшего немцам на их родителей, ушли в горы, к партизанам. Один из сыновей погиб, а другой до последнего времени оставался с партизанами…»