Путешествие в Икстлан - Кастанеда Карлос Сезар Арана - Страница 12

Он вытащил соломенную циновку и улегся на нее, подложив под голову какой-то сверток. Устроившись поудобнее, он сказал, что мне предстоит еще кое-что сделать, если я действительно хочу изучать растения.

– Я увидел в тебе тогда один существенный недостаток – ты не любишь принимать ответственность за свои действия, – медленно произнес дон Хуан, как бы давая мне время понять, о чем он говорит. – Когда ты говорил мне все это на автостанции, ты прекрасно отдавал себе отчет в том, что врешь. Почему ты врал?

Я объяснил, что делал это, чтобы заполучить «главного информатора» для своей работы.

Дон Хуан улыбнулся и затянул мексиканскую мелодию.

– Если ты что-то решил, нужно идти до конца, – сказал он, – но при этом необходимо принять на себя ответственность за то, что ты делаешь. Что именно человек делает – значения не имеет, но он должен знать, зачем он это делает, и действовать без сомнений и сожалений.

Он смотрел на меня изучающе. Я не знал, что сказать. Наконец у меня сформировалось мнение, почти протест. Я воскликнул:

– Но это же невозможно!

Он спросил почему, а я ответил, что, наверное, было бы идеально, если бы люди обдумывали все, что собираются сделать. Но на практике, однако, такое невозможно, и невозможно избежать сомнений и сожалений.

– Еще как возможно! – убежденно возразил дон Хуан. – Взгляни на меня. У меня не бывает ни сомнений, ни сожалений. Все, что я делаю, я делаю по собственному решению и принимаю на себя всю полноту ответственности за это. Самое простое действие, например прогулка с тобой по пустыне, может означать для меня смерть. Смерть неуклонно идет по моему следу. Поэтому места для сомнений и сожалений я оставить не могу. И если во время нашей с тобой прогулки мне предстоит умереть в пустыне, то я должен там умереть. Ты же, в отличие от меня, ведешь себя так, словно ты бессмертен, а бессмертный человек может позволить себе отменять свои решения, сожалеть о том, что он их принял, и сомневаться в них. В мире, где за каждым охотится смерть, приятель, нет времени на сожаления или сомнения. Время есть лишь на то, чтобы принимать решения.

Я совершенно искренне возразил, что, по моему мнению, мир, о котором он говорит, нереален, что он произвольно создает этот мир, взяв идеальную модель поведения и утверждая, что следует действовать именно таким образом.

И я рассказал дону Хуану о своем отце, который любил читать мне бесконечные проповеди о чуде здравого ума в здоровом теле, о том, что молодым людям следует закалять и укреплять свое тело, преодолевая трудности и участвуя в спортивных состязаниях. Отец был молод: когда мне было восемь, ему едва исполнилось двадцать семь. Он был школьным учителем. Летом он, как правило, уезжал из города, чтобы хоть месяц провести на ферме моего деда, где жил я. Этот месяц был для меня сущим адом. Я привел дону Хуану один из типичных примеров поведения отца. Пример этот, как мне казалось, вполне соответствовал теме нашего разговора.

Едва приехав на ферму, отец тут же тащил меня с собой на длинную прогулку, во время которой мы обсуждали наши дальнейшие действия. Отец строил планы насчет того, как мы будем ходить плавать каждое утро в шесть часов. Вечером он заводил будильник на полшестого, чтобы утром у нас было достаточно времени: ведь ровно в шесть мы уже должны быть в воде. Утром будильник звонил, отец выбирался из постели, надевал очки и выглядывал в окно.

Я даже дословно вспомнил монолог, который он при этом произносил:

– М-м-м… Что-то сегодня как-то облачно. Слушай, я полежу еще минут пять. О'кей? Только пять! Просто нужно хорошенько потянуться, чтобы сон окончательно прошел.

И он неизменно засыпал и спал до десяти, а иногда и до полудня.

Я сказал дону Хуану, что особенно меня раздражало то, что он упорно не желал отказываться от своих невыполнимых решений. Ритуал повторялся каждое утро до тех пор, пока я в конце концов не отказывался заводить будильник, чем страшно обижал отца.

– Это вовсе не были невыполнимые решения, – возразил дон Хуан, явно принимая сторону моего отца. – Он просто не знал, как ему проснуться и встать, вот и все.

– Как бы там ни было, – сказал я, – я не терплю неосуществимых решений.

– А какое решение было бы в данном случае осуществимым? – застенчиво улыбаясь, спросил дон Хуан.

– Отец должен был признаться себе, что не в силах пойти купаться в шесть, и решить, что купаться мы отправимся, скажем, в три пополудни.

– Твои решения ранят дух, – сказал дон Хуан исключительно серьезным тоном.

Мне показалось, что в голосе его даже прозвучали печальные нотки. Довольно долго мы молчали. Мое раздражение улеглось. Я думал о своем отце.

– Он не хотел идти купаться в три часа пополудни. Неужели ты не понимаешь? – сказал дон Хуан.

Его слова заставили меня взвиться. Я сказал, что отец был слаб и таким же был его мир идеальных поступков, которые он никогда не осуществлял. Я почти кричал.

Дон Хуан не произнес ни слова. Он медленно и ритмично покачал головой. Я почувствовал ужасную печаль. Всякий раз, когда я вспоминал об отце, меня охватывало какое-то опустошающее чувство.

– Думаешь, ты был сильнее, да? – как бы между прочим спросил дон Хуан.

Я ответил, что именно так и думаю, и начал было рассказывать о состоянии эмоциональной сумятицы, в которое неизменно приводил меня отец, но дон Хуан перебил:

– Он поступал с тобой нечестно?

– Нет.

– Может, он был мелочен в отношении тебя?

– Нет.

– И он делал для тебя все, что было в его силах?

– Да.

– Так что тебе не нравится?

Я снова начал кричать, что он был слаб, но спохватился и понизил голос. На этом допросе я чувствовал себя как-то нелепо.

– Зачем ты все это делаешь? – спросил я. – Кажется, мы собирались говорить о растениях.

Я был раздражен и подавлен больше, чем когда-либо до этого. Я сказал, что мое поведение – не его дело и что не с его познаниями судить об этом, а он разразился грудным хохотом.

– Когда ты злишься, ты всегда чувствуешь, что прав, да? – спросил он и по-птичьи моргнул.

Это было действительно так. Мне была свойственна тенденция всегда чувствовать праведность своего гнева.

– Давай не будем говорить о моем отце, – сказал я, изображая хорошее настроение, – поговорим лучше о растениях.

– Нет уж, давай поговорим о твоем отце, – настаивал дон Хуан. – Это как раз то, с чего нам сегодня следовало бы начать. Если ты думаешь, что был настолько сильнее его, то скажи, почему ты сам не ходил купаться в шесть утра и не вытаскивал его с собой?

Я ответил, что не мог поверить в то, что отец просил меня об этом всерьез. Я всегда считал, что купание в шесть утра – это дело моего отца, а не мое.

– С того момента, как ты принял его идею, это стало также и твоим делом, – резко сказал дон Хуан.

Я сказал, что никогда ее не принимал, потому что знал, что отец склонен к самообману. Таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, дон Хуан спросил, почему я тогда же не сказал отцу все, что по этому поводу думал.

– Отцу таких вещей не говорят, – неуверенно объяснил я.

– А собственно почему?

– В моем доме это было не принято, вот и все.

– Ты совершал гораздо более неприглядные поступки в своем доме, – провозгласил он, как судья, выносящий приговор. – Единственное, чего ты так и не совершил, – ты не возжег огонь собственного духа!

Сила этих его слов была столь сокрушительной, что они, словно эхо, отозвались в моем сознании. Он опрокинул все мои щиты. Я был не в состоянии с ним спорить. Чтобы как-то защититься, я кинулся записывать.

В последней слабой попытке объяснения я сказал, что всю жизнь мне почему-то приходилось иметь дело с людьми вроде моего отца, которые, подобно ему, бросали мне наживку в виде своих заманчивых планов, а в итоге я всегда оказывался не у дел.

– Ты жалуешься, – мягко произнес дон Хуан. – Ты жаловался всю свою жизнь, потому что не привык принимать ответственность за свои решения. Если бы ты согласился с решением своего отца каждое утро в шесть часов ходить купаться, ты пошел бы самостоятельно, если бы понадобилось, или послал бы отца к черту, едва он заикнулся бы на эту тему после того, как ты понял, чего стоят все эти разговоры. Но ты ничего ему не сказал. Так что ты был так же слаб, как твой отец. Принять на себя ответственность за свои решения – это значит быть готовым умереть за них.