Робин Гуд - Дюма Александр - Страница 36

— Презренный! Оборванец! Подлый святотатец! Нарушитель тайны исповеди! Чертов прихвостень! Предатель, продавшийся дьяволу! Ты зачем сюда явился? — закричал барон, когда он наконец смог перевести дух и дать волю своей ярости. — Кто в этом замке господин, а кто слуга? Ты, что ли, господин? А я слуга? Веревку тебе, воронья сыть! Я не сяду на лошадь, пока ты не будешь на виселице!

— Успокойтесь, сын мой, — произнес старый духовник-монах, — Бог милосерден.

— Для таких святотатцев нет Бога! — снова закричал барон, поднимаясь с колен и шатаясь как пьяный от гнева. — Сюда, плут! — добавил он, пройдя несколько раз по комнате, как гиена в клетке. — На колени, встань на мое место и исповедуйся перед смертью.

Лэмбик так и стоял на пороге; он утратил всякую способность соображать, но все же надеялся, что барон на мгновение перестанет гневаться и тогда ему удастся сказать что-то в свое оправдание. Барон, у которого мысли и следовавшие за ними слова противоречили друг другу, невольно предоставил несчастному случай оправдаться.

— Чего же ты от меня хотел? — неожиданно произнес он. — Говори!

— Милорд, я несколько раз постучал в двери, — смиренно сказал сержант, — решил, что тут никого нет, и подумал…

— … и подумал, что можешь воспользоваться моим отсутствием, чтобы меня обокрасть?

— О милорд!

— Да, да, обокрасть!

— Я солдат, милорд, — гордо произнес Лэмбик.

Обвинение в воровстве вернуло ему природное мужество, и он больше не испытывал страха перед тюрьмой, побоями и виселицей.

— Боже ты мой! Какое благородное негодование! — насмешливо промолвил барон.

— Да, милорд, я солдат и служу вашей светлости, а ваша светлость никогда на службе воров не держала.

— Если моей светлости угодно, я могу и хочу называть своих солдат ворами. Моя светлость не станет входить в рассмотрение их частных добродетелей, и у моей светлости слишком много здравого смысла, чтобы считать, будто в мое отсутствие, вы, Лэмбик, оказали мне честь, явившись сюда только с целью засвидетельствовать свою честность. Ну, короче, честный ты человек или вор, зачем ты сюда пришел? Заодно и отчитаешься мне, как у тебя под стражей содержится волчонок.

Лэмбик снова задрожал; приказ барона свидетельствовал о том, что о бегстве Робина тому еще ничего не было известно, и сержант опасался еще более бурного взрыва ярости, когда станут известны причины ожогов на его лице, а потому он глупо вытаращил глаза на своего ужасного властителя, открыв рот и держа руки по швам.

— Эге! Да откуда же ты такой появился? — воскликнул барон, разглядывая лицо Лэмбика. — Да я, пожалуй, был прав, когда сказал сейчас, что ты явился прямо из ада — так опалить морду можно только в гостях у черта!

— Меня обжег факел, милорд.

— Факел?!

— Простите, милорд, но ваша светлость еще не знает, что этот факел…

— Что ты мелешь? Давай покороче! Какой еще факел?!

— Который Робин держал…

— Опять Робин! — закричал барон громовым голосом и кинулся снимать со стены свой меч.

«Ну вот и все, вот я и готов к отправке на тот свет», — невольно отступая к двери, подумал Лэмбик, готовый убежать при первом взмахе этого меча.

— Снова Робин! Где этот Робин?! — вопил барон, рассекая мечом воздух. — Где он? Я вас обоих проткну заодно!

Лэмбик был уже наполовину за дверью и держался за нее, чтобы быстро захлопнуть ее за собой, если острие меча окажется от него в опасной близости.

— Сын мой, — произнес старик-монах, — удар должен был пасть на филистимлян, но они вознесли мольбы Господу, и меч был убран в ножны.

Фиц-Олвин швырнул меч на стол и бросился к Лэмбику, который не делал более вида, что он собирается от него бежать.

— Я все же спрашиваю, — закричал барон, хватая сержанта за шиворот и вытаскивая его на середину комнаты, — зачем ты сюда явился? Я желаю знать, какая связь между Робином, каким-то факелом и твоей омерзительной рожей? Отвечай четко и быстро, а то ведь это у меня не меч, и я из милосердия не спрячу его в ножны!

Произнося эти слова, Фиц-Олвин показал на стоявшую в углу тяжелую, совершенно необыкновенной толщины железную трость с золотым набалдашником; на нее он обычно опирался, прогуливаясь по валу.

— Милорд, — живо ответил сержант, придумавший уловку, как ему избежать прямого ответа, — я пришел спросить, что ваша светлость намеревается делать с этим Робин Гудом?

— Как, черт возьми, что? Я желаю, чтобы он оставался в камере, куда его поместили!

— Соблаговолите сказать, милорд, где эта камера, чтобы я мог как следует стеречь его.

— Ты не знаешь? И часа не прошло, как ты сам его туда отвел!

— Но там его нет, милорд. Я приказал солдатам привести его к вам и думал, что вы решили поместить его в какую-нибудь другую камеру… А в той камере, милорд, он и обжег мне лицо.

— Ну, это уж слишком! — прорычал Фиц-Олвин, шагнув в сторону трости с золотым набалдашником, и то время как Лэмбик, глядя через плечо, обеспокоенно прикидывал, достанет ли у него времени убежать, пока не грянул гром.

И удары посыпались бы градом, потому что барон, хотя и больной подагрой, руками все же владел, но тут Лэмбик, доведенный до крайности, забыв о неприкосновенности своего господина, прыгнул вперед, вырвал у него из рук палку, схватил его за руки повыше запястий и со всей почтительностью, которая возможна была при данных обстоятельствах, оттеснил и усадил его в огромное кресло для подагриков, а сам убежал со всех ног.

Старый Фиц-Олвин, которому возбуждение вернуло часть былой ловкости, кинулся за своим осмелевшим вассалом, но двое солдат, вернувшихся после поисков Робина, избавили его от труда; услышав его крики «Остановите его, остановите!», они преградили сержанту дорогу, и тот не успел выбежать из прихожей.

— Назад, — приказал сержант своим подчиненным, — назад!

Но тут Фиц-Олвин подбежал и запер входную дверь; сопротивление теперь стало бессмысленным, и бедный Лэмбик в мрачном оцепенении стал ждать, как будет угодно решить его судьбу благородному и могущественному сеньору.

Однако по совершенно необъяснимым причинам с тем произошло нечто странное, подобное в человеческой психике тому, что происходит в природе, когда слабый дождь заставляет утихнуть сильный ветер, — открытый мятеж, видимо, успокоил гнев барона.

— Проси у меня прощения, — уже спокойно произнес Фиц-Олвин, рухнув, на этот раз совершенно добровольно, в свое огромное кресло и едва переводя дыхание. — Ну, проси у меня прощения, мастер Лэмбик!

По всей вероятности, он выглядел успокоившимся и подобревшим лишь потому, что у него не было больше сил на свой обычный гнев, но это не могло тянуться долго: пока Лэмбик опасливо колебался, а дыхание старика выравнивалось, гнев его закипал снова, грозя неминуемым взрывом.

— Ах, так ты отказываешься просить прощения! Ну хорошо! — заявил Фиц-Олвин со злобной язвительностью. — Тогда покайся: это полезно перед смертью.

— Милорд, вот что произошло, и эти двое людей могут подтвердить правдивость моих слов.

— Они такие же негодяи, как ты!

— Я не так уж виноват, как вам кажется, милорд; я собирался запереть дверь камеры, но тут этот Робин Гуд…

Не будем повторять рассказ Лэмбика: он был достаточно многословен и перемежался уверениями сержанта в своей невиновности, и читатель не узнает из него ничего нового. Барон выслушал его, время от времени рыча от ярости, топая ногами и ерзая в кресле, как дьявол в кропильнице, а затем произнес краткую и устрашающую фразу:

— Если Робин из замка улизнул, то вы все от меня не улизнете! Если он останется на свободе — вы умрете!

Внезапно в дверь кто-то громко постучал.

— Войдите! — крикнул барон. Вошел солдат и доложил:

— Да простит меня высокочтимый лорд, что я позволил себе предстать перед его высокочтимой особой, не будучи вызван его высокочтимой светлостью, но произошло такое необычайное, такое ужасное происшествие, что я счел своим долгом немедленно сообщить об этом высокочтимому хозяину замка.