Помор - Большаков Валерий Петрович - Страница 21

— Простите мне моё любопытство, мистер Гуднайт, — сказала она деревянным голосом, — но я много слышала о вас. Меня зовут мисс Шорт, Кларабел Шорт, и мы со святым отцом направляемся в Сан-Антонио, дабы проповедовать индейцам Слово Божье…

Высохший священник важно кивнул.

— Наша задача, — уверенней продолжала мисс Шорт, — вырвать сих заблудших сынов из объятий дикости, вселить в них кротость и смирение перед Господом…

Ларедо Шейн не выдержал, расхохотался. Кларабел глянула на него с негодованием и смолкла, поджав губы.

— Извиняюсь… — выдавил ковбой, задавливая смех. — Я просто представил себе кротких апачей и смиренных кайова… — Он весело закудахтал.

Гуднайт улыбнулся и мягко сказал:

— Вы уж простите его, мисс Шорт, за несдержанность, но, по сути, парень прав. Кроткий апач — это… это что-то вроде тигра, который питается травкой.

— Да, индейцы жестоки, — заспорила женщина, — но их врождённое благородство…

— Да какое, к дьяволу, благородство? — рявкнул Ларедо на испуганно отпрянувшую Кларабел. — Одни дураки накалякали книжек «про индейцев», а другие им поверили! Вы хоть раз видели живого апача? Нет, не ту пьянь, что ошивается на окраинах наших городов, а краснокожего воина?

— А что, есть разница? — с неудовольствием сказал священник.

— Большая! Вы бы сильно удивились перед смертью!

Жестом успокоив Шейна, Чарльз серьёзно проговорил обычным для него назидательным тоном:

— Люди, живущие на Востоке, представляют индейцев как подобных себе. Это ошибка. Индейцы другие, совершенно другие. Милосердие для них — пустой звук. Охотой, войной и конокрадством добывают индейцы богатство и положение в племени. Да, в их селениях нет замков — индейцы не воруют друг у друга. Да, половину добычи они отдают старикам и вдовам — своим! Но лишь себя они называют «людьми», все же остальные для них — не люди. Мы полагаем убийство грехом, а они — подвигом, достойным героя. Молодой воин жаждет грабить наши караваны и снимать с бледнолицых скальпы, поскольку лишь так он заслужит уважение собратьев и любовь девушек. Если у него не будет добычи, он не сможет завести себе даже одну жену, не говоря уже о двух или трёх. Воюя с чужаками, индеец поднимает свой статус, а чужие для него все, кто не принадлежит к родному племени. И это большая удача для нас. Если бы индейцы перестали враждовать между собой и сплотились, как гунны вокруг Аттилы, они истребили бы всех белых!

— Тут я с вами не соглашусь, — подал голос лейтенант. — Вы хотите сказать, что эти дикари способны одолеть армию Соединённых Штатов?

— Легко! — усмехнулся Гуднайт. — Вот вы закончили академию, а во многих ли боях участвовали?

Выпускник вспыхнул, но ранчеро успокоил его жестом.

— Я не в обиду говорю, — сказал он, — просто молодой апач в ваши годы уже становится опытным воином, за плечами которого полусотня сражений. Пока вы изучаете стратегию и тактику по трактатам Вегеция и Жомини,[77] индейцы постигают военную науку в походах, и это лучшая лёгкая кавалерия в мире. Гордости у индейцев до чёртиков, как у всех настоящих воинов, а вот благородства, по крайней мере в нашем понимании этого слова, у них нет. — Чарльз усмехнулся и покачал головой. — Встречал я одного такого, наивного, начитавшегося дешёвых романов про благородных индейцев. По дурости он сдался апачам, и я всю ночь слышал его дикие крики — индейцы любят пытать своих пленников. Нет, не потому, что они жестоки. Для них это забава — так индейцы испытывают мужество противника. И если тот будет долго терпеть муки, краснокожие зауважают его и будут гордиться, что сразились со славным и храбрым воином. Такой это народ, понимаете? Они уважают силу, мужество, стойкость, но презирают слабость. Был такой случай… Один из моих ковбоев объезжал ранчо и столкнулся с отрядом команчей. Их было человек десять. Нат — так его звали, Нативити Поттер, — останавливаться не стал, как ехал, так и продолжал ехать, напевая, прямо на индейцев. Миновал их строй и отправился себе дальше, ни разу даже не обернувшись. Команчи оценили его храбрость и присутствие духа — не тронули. А вот если бы Нат стал умолять их о пощаде, индейцы обязательно бы убили его, просто из презрения.

— А тот, наивный, о котором вы говорили, — пробурчал лейтенант, — что с ним сталось?

— Апачи были разочарованы, — усмехнулся Гуднайт, — он не выдержал пыток и кричал от боли, когда ему срезали бицепсы, когда сдирали кожу ремешками, вспарывали живот и набивали его камнями, раскалёнными в костре…

Кларабел стало нехорошо.

— И не надейтесь, мисс Шорт, на галантность индейцев, — серьёзно сказал ранчеро. — Когда краснокожие нападают на караван, то мужчин-переселенцев они могут четвертовать, истыкать горящими стрелами или повесить за ноги над огнём, пока у несчастных не лопнут черепа, — смотря какая фантазия на ум придёт. С дамами они ведут себя… мм… помягче. Когда я в последний раз хоронил белую женщину, на которую напали индейцы, у неё были сожжены руки…

Мисс Шорт и вовсе увяла.

— Но ведь нынче с индейцами мир, — заметил священник.

— Перемирие, — поправил его Чарльз. — Я сам встречался с вождями кайова — с Белым Медведем и Большим Деревом. Это мудрые люди, за плечами каждого из них сотня яростных сражений, и они готовы выкурить с нами трубку мира. Но как быть молодым воинам? Они-то жаждут подвигов! Как им прославиться, не воюя с белыми? Как привести скво в свой вигвам, не делая щедрых подарков? А чтобы раздобыть зеркальца, ткань, оружие, коней, надо грабить, надо воевать… Вот так вот! — развёл он руками.

«Повезло нам с Сибирью, — подумал Чуга, закрывая глаза. — Остяки да тунгусы[78] — людишки смирные…» И задремал.

Двумя часами позже дилижанс подкатил к маленькому, неказистому домику с огромной надписью «Каджун-Спрингс. Станция дилижансов. Здесь вы можете выпить и поесть».

Кряхтя, возница слез с облучка, чтоб ноги размять, снял толстые кожаные рукавицы. Смотритель с конюхом выбежали тут же, мигом выпрягли каурых и запрягли гнедых. Через три минуты «конкорд» покатил дальше. Ночью на какой-то станции сменился кучер, а к полудню дилижанс уже отмахал сто двадцать пять миль.[79]

На третьи сутки экипаж подъезжал к речке Колорадо, берега которой густо поросли орешником, виргинскими дубами и кипарисами. Местность была красива — зелень отливала глянцем, кустарники, усыпанные яркими цветами, благоухали… а на солнцепёке грелись здоровенные «гремучки». Змеи недовольно шипели, отползая с дороги в тень.

«Как всегда, — философически размышлял Фёдор, сидя на облучке. — С виду всё гладко, а с изнанки гадко…»

Винтовку он держал наготове и зорко поглядывал по сторонам. Дорога то восходила на плавно вздымавшийся холм, пыля под горячим солнцем, то шла сырою низиной, попадая в тень дубов и вязов.

У самой переправы, там, где неглубокую Колорадо пересекал брод, из зарослей ивняка неожиданно выехал всадник на вызывающе белом коне. Гарцуя, он в совершенно театральном жесте вскинул «винчестер», держа винтовку одной рукой, как револьвер, и выстрелил. Пуля пролетела мимо, прошуршав в листве раскидистого дуба.

— Это Прайд Бершилл! — охнул кучер.

— Точно он? — хладнокровно осведомился Чуга.

— Что у меня, глаз нету, что ли? — огрызнулся возница.

Помор оглянулся на Ларедо, который дрых на крыше дилижанса, устроив себе постель из пары мягких тюков. Ковбой приподнялся на локте, упираясь стоптанным сапогом в низенькие перильца, и сказал с весёлой бесшабашностью:

— Явился, не запылился!

Фёдор крикнул через плечо:

— Павел!

— Вижу! — откликнулся князь.

— Первый выстрел мой! Цельтесь по кустам справа!

— Понял!

Чуга деловито качнул рычагом затвора и сказал кучеру:

— Как пальну — гони!

Вскинув винтовку к плечу, Фёдор выстрелил и попал — пуля выбила пыль на куртке Бершилла. В ответ полетел свинец, с отвратительным зудом пронизывая воздух, а затем донёсся ружейный залп. Облачка порохового дыма над ивняком ещё не рассеялись, когда грохнул князев «спенсер». Над головою Чуги зарявкал «кольт» Шейна, дуэтом ударили револьверы лейтенанта и ранчеро.