Багатур - Большаков Валерий Петрович - Страница 31

Заведя коня в кусты, Пончик неожиданно выехал на маленькую полянку, обрамлённую могучими елями. Под одним из деревьев, на худом ложе из колючих ветвей, лежал человек в чёрном плаще. Его бледное, измождённое лицо казалось восковым, неживым. Но вот сухие, будто пергаментные губы шевельнулись, проговаривая неслышное слово, открылись слезящиеся глаза.

Шустро спешившись, Пончик наскоро привязал коня и опустился на колени рядом с человеком в плаще. Глаза лежавшего наполнились ужасом.

— Татарин?.. — прохрипел он, поднимая худую руку, больше похожую на куриную лапу.

— Я грек, — соврал Александр, лишь бы успокоить страждущего.

— Христианин?! — спросил тот, да с такой надеждой в голосе, что Пончик старательно перекрестился.

— Слава Богу!

А Пончев осторожно разрезал на неожиданном пациенте чёрный плащ, задубевший от крови. Под плащом обнаружилась меховая телогрейка, пробитая ножом в двух местах, и белая туника — ткань сделалась жёсткой там, где расплывалось страшное коричневое пятно.

— Кто ж тебя так? — спросил Шурик, быстренько расчищая снег гутулами.

— Разбойники… — еле выговорил раненый. — Они напали, отобрали коня и немного серебра — всё, что у меня было… Вероятно, их разозлила малость добычи, вот и пырнули…

Он смолк, задыхаясь, а Пончик развёл бурную деятельность — натаскал еловых лап и осторожно переложил на них раненого, насобирал бересты, наломал сухих веток, развёл костёр. Свернул из коры подобие кулька, набил его снегом, подвесил над огнём. Снег растаял, Шурик добавил ещё немного, нагрел воду — стенки сосуда ниже уровня жидкости не загорятся — и промыл страдальцу раны.

— Как приятно… — слабо улыбнулся тот. — Тёпленькая…

— Крови ты много потерял, вот беда, — озаботился Пончик. — Сам-то на коне не удержишься, придётся к седлу привязывать…

— Не придётся, — качнул головой раненый. — Не жилец я… Молодой и сильный на моем месте, может, и выжил бы, но не старый и слабый… Как имя твоё?

— Александром наречён.

— А я — Рогерий, менах ордена братьев-проповедников… Доминиканец я…[102]

— Очень приятно, Рогерий. Сейчас я вас напою… Заварю веточки малины, смородины… Я даже немного высохших ягодок собрал!

Доминиканец с удовольствием и жадностью выпил горячий настой.

— Согрелся… — выдавил Рогерий, задыхаясь, и мучительно заперхал, давясь кашлем. Отдышавшись, он заговорил: — Об одном прошу, как брата по вере… Знаю — вы, православные, против папы римского и расходитесь во взглядах с католиками, но так ли глубок раскол? Ведь исповедуете вы не богопротивную ересь, а веру во Христа! Я являюсь… являлся, хе-хе… конвентуальным приором киевского монастыря доминиканцев, а здесь нахожусь по очень важному делу — оно касается судеб мириадов грешных и невинных душ, населяющих Венгрию, Моравию, Богемию, Алеманию,[103] Австрию… все те земли, на которые устремили свои алчные взоры эти ужасные татарины… Мы так мало знаем о них! Брат Юлиан бывал в Орде этой осенью и выведал имена виднейших королей манглов — Бахатура, Коактона, Фейкана, Байдара, Гермеуса, Кхеба… (Пончик не стал поправлять приора.) Мне же, ничтожному слуге Господнему, удалось больше — ныне у ордена есть верный помощник в самой Орде… — Приор захрипел, силясь улыбнуться, и выговорил: — Орда… Ordo fratrum praedicatorum…[104]

Рогерий сомкнул веки, из горла его вырывалось сипение и хлюпы. Пончик с содроганием понял, что этому человеку действительно жить осталось недолго — обескровленный, с воспалением лёгких… Доминиканец открыл мученические глаза и проговорил неожиданно ясным голосом:

— Наш человек в Орде является терциарием.[105] Он сам — татарин, но крепок в вере истинной и рьяно исполняет наказ самого папы Григория IX. Защитить от набега чад Божьих — вот цель его нелёгкого служения. Я должен был передать ему послание от генерального магистра Иордана Саксонского, но… не судьба.

— Вы хотите, чтобы я его передал? — уточнил Александр. — Но… как же я найду этого вашего терциария?

— А его не надо искать! Послание следует оставить в подвале Успенского собора, что в Рязани… — Приор разъяснил, как найти «почтовый ящик», и обмяк, истратив последние силы. Жизнь покидала его тело, рассудок мутился сильнее и сильнее, в задышливой речи всё чаще звучала латынь: — Восхвалять, Благословлять, Проповедовать…[106] Domini canes…[107] Еретиков… На куски… Рвать… В Рязань отнеси… В собор Успенский… Recennie quod est alius ducatus Rucenorum… Завоёвывать… Romam et ultra Romam…[108] Страх Божий…

Голос Рогерия угасал, и вот уже одни губы его слабенько вздрагивают, тщетно пытаясь выговорить последнее слово. Замерли в тоскливом изгибе. Недвижный взор остекленел. Душа раба Божьего Рогерия рассталась с телом…

Пончик спрятал за пазуху переданный ему пергамент, скрученный в трубочку, и занялся похоронами — переволок тело монаха в яму неподалёку, а после долго жёг костёр, отогревая почву, отковыривая тесаком куски земли и засыпая ими покойника.

Устал он так, что на изготовление самодельного креста сил просто не осталось.

— Покойся с миром, — пробормотал Александр и влез на коня. — Помчались, Росинант…

Выбравшись к Пронску, Пончик увидел бревенчатые укрепления на валу, истыканные башнями с шатровыми кровлями. Дубовые стены чернели морёным дубом, а крыши серели уложенным тёсом. А над башнями вырастали колоколенки и луковки церквей. Дымы многочисленных печей не поднимались выше храмов, стелились сизою пеленой по-над городом.

Прямо к стенам подступали домишки слободы. Укрепления у них были пожиже городских — вал да частокол, но народ селился, надеясь не на защиту княжеской дружины, а больше «на авось». Авось не придут кочевники, авось не нагрянут князья-соседи, Пронск делить. Авось уцелеем…

Картина была такая мирная, такая спокойная, что у Пончика дыхание перехватило. Он не помнил, как оно всё было по истории, да и можно ли верить учебникам? Скорей всего, спалят город. Разграбят и спалят. И слободе не жить. Большую резню учинят монголы, пожарище оставляя после себя и горы заиндевевших трупов, обобранных и поруганных. Война, она такая…

Александр прислушался. До него донёсся собачий лай и заполошный крик петуха, коровье мычание и одинокий женский голос, выпевавший долгую ноту песни, печальной и нескончаемой. Слов было не разобрать, больно далеко, но Пончик заслушался. А потом, перекрывая все шумы, забили колокола — сначала большой ударил, глуховато, весомо, потом зазвонили малые, присоединяя свои голоски к первому гласу.

Шурик даже не пытался подъехать к Пронску — куда ему, боголу, соваться? И слушать не станут, побьют, а то и вовсе… того… выше дерева стоячего. Вздохнув, он поневоле вобрал носом накатившие запахи — дровяной гари, молока, навоза и ещё чего-то кислого, опары, что ли.

Вздыхая, Пончик свернул на «прямоезжую дорогу» — к Рязани.

…Обросший, исхудавший, с закопчённым лицом, пропахший потом своим и конским, Александр Игоревич Пончев представлял собой душераздирающее зрелище, но глаза его горели решимостью.

Выбравшись к реке, он верно счёл её Окой и двинулся по берегу, высматривая стольный град. А вот и он!

Вдали, на том берегу, показались присыпанные снегом валы и бревенчатый тын, из-за которого выглядывали разноцветные маковки церквей. И тут Шурику перестало везти.

Откуда ни возьмись, набежали мужики в бурых армяках и собачьих треухах и обступили коня. Сильные руки стянули седока наземь.

— Попался, мунгал! — заорал мужичонка с редкими пегими волосиками. — Ужо тебе!