Еретик (СИ) - "слава 8285" - Страница 32

Инга оглядела ее презрительно и подошла к тощему парню.

«Какой он мерзкий! — подумала Инга. — Губки, волосики, глазки. Как девка, только с отрезанными сиськами. Тьфу! Урод костлявый!»

— Да брешет она все! — вскрикнул Тим. — Если у всех людей мозги заплесневели, и от этого все память потеряли, и как стадо баранов вышли на улицу и стали в коконы заворачиваться, то почему Инга вышла из кокона нормальной, при памяти? Почему?! Как так-то?!

Инга, прищурившись, с интересом посмотрела на предательницу.

— Действие плесени на мозг было ограниченно. Как только вокруг человека сформировался кокон, и стазис начал действовать в полную силу, плесень потеряла активность, растворилась, вышла из организма через поры, и функции мозга восстановились. А повреждения долговременной памяти - это побочный эффект стазиса.

— Да ну тебя! — отмахнулся Тим. Он ничего не понял и был уверен, что поганая служительница просто заговаривает его непонятными словами. Оглядевшись, он подошел к парню, присел перед ним на корточки и осмотрел, покусывая нижнюю губу. — Ну, а ты?! Че ты сюда прилетел?! Сожрать всех хотел? Ну и как? Наелся? Нажрался?! — Тим, распаляя самого себя, поднялся, схватил парня за жиденькие светлые волосенки, стиснул кулак и замахнулся. — Так я тебя щас сам так накормлю!

— Стой! — крикнула Инга. — Не трогай его, Тим! Не надо! Смерть — это слишком легко и слишком просто! Он больной и медленно чахнет. Вот и пусть чахнет! Пусть каждый день вспоминает о своем погибшем мире, о том, что у них ничего не получилось, и о том, что сам он гниет заживо! И она! — Инга кивнула в сторону женщины. — Тоже пусть живет! Раз она не уходит от него! Раз он ей дорог, то пусть он умирает у нее на глазах! — Инга замолчала, подошла к Тиму и взяла его за руку. — Мне все с вами ясно! — объявила она. — Открывай дверь, старуха, мы уходим!

Плита бесшумно отъехала в сторону. Тим с Ингой вырвались на волю и навсегда растворились в густой темноте сырой осенней ночи.

========== Глава 19 ==========

Кошки нет — мышам раздолье.

Единственного не было в доме, и поэтому дышалось легче и жить хотелось. Не было его и в городе.

Он никому ничего не объяснял, никому ничего не говорил… Просто пропал — и все. Но очень скоро это стало известно. Сам воздух изменился. Изменилось пространство. Простору стало больше. Словно бы тяжелая грозовая туча ушла далеко к горизонту и там пропала.

Опасность не исчезает — исчезает чувство опасности. Единственного не было день — и второй, и третий, и уж шестой миновал, и вряд ли кто-то понимал, когда он появится.

Сидя в своей норе, Ник поначалу еще держал себя. Он чуял, что дверь в любой момент может открыться и его могут схватить и потянуть непонятно куда.

Но шли дни, а дверь не открывалась, не скрипела, и на пороге не появлялись крепкие и наглые ребята. И в какой-то момент Ник просто забыл. Перестал ждать и бояться.

Он ел и спал, а рано утром и поздно вечером его — и таких, как он — выпускали погулять в лесу. Поговаривали, что от таких прогулок на рассвете и закате появляется румянец, а повелитель якобы любил румяных мальчиков.

Приносили ему и еду вовремя. Хорошую и вдоволь. В усадьбе Единственного обитало несколько десятков мальчиков от шестнадцати до двадцати-двадцати пяти лет, и каждый день щедрый повелитель приказывал забивать для них барана.

Были еще и пироги со всякими начинками, и уха, и всего прочего вдоволь. Сам же Единственный ничего никогда не ел и не пил, это было точно известно, но это только подтверждало его божественное происхождение.

Вэн тоже частенько захаживал с ведром и шваброй. Все подметал и делал влажную уборку.

Один раз, когда Вэн драил шваброй пол, Ник спал на спине, укрывшись простынёй, и видел возбуждающий сон. Это Вэн понял по приподнявшейся простыне. Он быстро закончил с помывкой и уже собрался уходить, как Ник проснулся, посмотрел на бугор, на Вэна, покраснел, и Вэн тоже покраснел и, громыхая ведром, вышел за дверь.

Во время другой уборки Ник опять спал, но теперь уже на боку и до того неудачно прикрывшись простынёй, что была видна и его голая спина, и задница, и ноги.

Вэн растерялся. С одной стороны, хотелось уйти, но, с другой стороны, именно этого и не хотелось. Он томился желанием пристроиться с ним рядом и обнять. Но Вэн знал, что это невозможно, и поэтому этого хотелось еще больше.

— Вот свинота конченая! — сказал сочувственно Бакарь — завхоз, в каморке которого Вэн брал ведро, веник, швабру, совок и тряпку.

— Кто? Где? Нет! — испугался Вэн.

— Да вот — к кому ты ходишь! Свинота поганая, гадит и гадит!

Бакарь — двухметровый кудрявый блондин с пухлыми губами и густым, низким голосом сидел за столиком и штопал штаны.

— Нет… Ну… да… нет… — поняв, что это он о Нике, еще больше испугался Вэн.

— Как же нет? Ты ко всем ходишь раз в неделю пол мыть, а к этому засранцу каждый день!

— Он… ему ноги… ноги надо… мыть… ему прописали каждый день ноги обмывать… а то… будет… болезнь… чтоб не было…

Бакарь уставился на него немигающими голубыми глазами:

— Он в это ведро ноги сует?

— Да! В это!

— Ты тогда его вместе со всеми другими не ставь, отдельно держи, чтоб другому не заразиться, хорошо?

Вэн кивнул и выскочил прочь.

На этот раз Ник не спал. Он встретил Вэна диким взглядом, и щеки его полыхали. Видно было, что Вэн зашел в самый неудобный момент.

Бесконечно долго Вэн смотрел, как меняется взгляд Ника, избавляясь от испуга и становясь влажно-просящим. Не выдержав, Ник отбросил простынь, и Вэн увидел его толстый, красный, только что кончивший член и липкий левый кулак. Ник встал и, голый, прижался к нему, и стал ловить его губы, но Вэн, сам не зная почему, стал отворачиваться и пятиться к двери.

— Я принесу медовухи! — вдруг прошептал Вэн непонятную фразу и убежал.

Обессиленный, Ник упал на кровать и обнял голову руками. Почему-то хотелось грустить. Хотелось жалеть себя и Тима. Хотелось вспоминать первую встречу с Единственным и смаковать это горе. Но горя не было и тоска не шла. Он думал только о том, какой смешной и трогательный взгляд был у Вэна. И как он сам стал в один миг отчаянным и бесстыжим, и что, как бы Вэн ни вертелся, ему удалось немного распробовать его губы.

Вэн не солгал.

После обеда он и вправду появился с большой глиняной бутылкой медовухи, свежей лепешкой и копченой курицей. Они оба вели себя так, будто ничего не случилось, и все нормально, и все как обычно. Вэн отодвинул кровать к двери, и они уселись на пол прямо под окном.

Медовуха была вкусная, холодная, хмельная. Вот только стаканов не было, и они раз за разом передавали друг другу тяжелую бутылку.

— У меня мать при родах умерла, — напившись и передавая бутылку, сказал Вэн. — И нас трое детей осталось и отец. Когда мать жива была, он держался еще, а как померла — тут же ушел в запой. Хозяйство даже развалилось, конечно. Все дети маленькие, я самый старший. Начали голодать. Сначала я думал — отец погуляет и успокоится, но он пил только еще страшнее, совсем разум потерял. Забор пропил. Я пошел к жрецу, упал в ноги, занял картошки и муки на зиму. Дров не было, сарай разобрали и за зиму сожгли.

Отдавать, конечно, было нечем, и я самовольно продался жрецу в рабство. Но пробыл я у него совсем немного, он почти сразу же отдал меня Единственному… — и Вэн надолго замолчал.