Мы живем на день раньше
(Рассказы) - Протасов Вячеслав Иннокентьевич - Страница 16

А потом Бугрова отправили на стажировку. Он уехал, так и не повидав Галку.

И вот она примчалась в Пазуху. Сказала, что приехала повидать папу, а сама потащила Бугрова к морю.

О ссоре Галка не вспоминала. Они просто, словно расстались только вчера, сидели у моря, говорили о любви и философствовали о жизни. Собственно, философствовала Галка, а Бугров молчал. Он ломал голову, стараясь разобраться в такой сложной штуке, как женская психология.

Женская психология была для него темным лесом. Он, например, не понимал, почему Галка появилась в Пазухе? Почему ни словом не обмолвилась о ссоре? И наконец зачем потащила его к морю и затеяла этот осторожный разговор?

Бугров смотрел на ее лицо. Ветер лениво шевелил Галкины волосы и убегал к морю. У моря кричали чайки. Лицо мадонны было непроницаемым. И только когда она спросила о Тихом океане, он насторожился. Бугров видел, как в больших голубых глазах заплясали хитроватые огоньки. Тайна женской психологии перестала существовать.

«Позвонит мой папа… Место в Ленинграде…» Она хочет, чтобы он стал шкурником. Догадка больно кольнула самолюбие Бугрова. Он хорошо знал, что человек сам должен пробивать дорогу в жизнь.

— Между прочим, я уже не ребенок и могу распоряжаться своей судьбой без посторонней помощи…

— Дурак, — сказала мадонна профессорским голосом.

Они поссорились. И опять расстались не попрощавшись.

Кажется, все это было только вчера. А прошло уже два года. Два года Бугров живет далеко от Ленинграда, исполняя обязанности врача в глухом, притулившемся среди сопок гарнизоне. Два года он не получает от нее ни строчки. И вот сегодня, когда его срочно вызвали на отдаленный пост, пришла телеграмма.

Почему она приезжает? Зачем так сразу, без предупреждения? Это похоже на запрещенный прием. Бугров упрятал промерзшее лицо в колючий воротник шинели, дернул поводья и, причмокнув губами, как заправский ездовой, зло крикнул:

— Но…о…о… пшла, хорошая!

Он не заметил, как стемнело. Утих ветер. Перестал идти снег. Только море не успокоилось. Оно ворочалось и вздыхало, облизывая побережье.

Лошадь шла, покачивая головой. Бугров уже не ругался. Сгорбившись, он неуклюже сидел в седле и уставшими глазами вглядывался в ночь, боясь потерять из виду мерцавший впереди огонек.

Ему хотелось быстрей добраться до этого манящего огонька. А огонек был еще далеко. Он то растворялся в ночи, то, дразня, хитро подмигивал из темноты. И Бугров уже не думал о телеграмме, о Галке, о себе. Он думал только об этом огоньке, затерявшемся на холодном побережье, о человеке, который ждет его помощи. Все остальное для лейтенанта медицинской службы перестало существовать.

У домика, где жили матросы отдаленного поста, Бугрова встретил маленький юркий лейтенант.

— Командир поста лейтенант Богатырев, — солидно представился он.

Бугров улыбнулся:

— Показывайте, товарищ командир, где ваш больной.

Богатырев помог доктору слезть с лошади, отвязал от седла блестящую банку со стерильными материалами и крикнул в темноту:

— Коротаев, ко мне!

Подошел высокий плечистый матрос. Лейтенант приказал ему отвести лошадь, а сам потащил Бугрова в дом.

— Днем приключилась беда, вот какое дело. Занемог матрос. За горло хватается. Побелел, молчит. Приказал в койку лечь, а он на пост, вот какое дело. Сказал — накажу. Вернул в койку, а сам думаю, как без радиотелеграфиста крутиться буду. Один-то в отпуске, а этот того… к вечеру хуже стало. А через неделю еще на смотре самодеятельности выступать, а он у нас лучший матрос поста и главный закоперщик, песни поет, вот какое… — лейтенант словно горох сыпал слова, и Бугров с трудом разбирался в том, что он говорил.

У входа в дом Богатырев тщательно очистил о решетку ботинки и, как бы извиняясь, сказал:

— Борьба за чистоту у нас, вот какое дело.

Бугров вытер ботинки и следом за лейтенантом шагнул в дверь. Комната была чистой и светлой. Это Бугров определил сразу своим строгим медицинским взглядом.

— Это у нас прихожая, а рядом кубрик. Да вы раздевайтесь, — лейтенант выхватил у Бугрова чемоданчик и бережно поставил его на стул.

Бугров снял шинель, надел халат и, подув на негнущиеся пальцы, спросил:

— Где больной?

— Здесь. Пожалуйста, доктор, — Богатырев толкнул дверь в соседнюю комнату.

Кровать стояла у окна. Сквозь темные стекла в кубрик заглядывали сонные звезды. На кровати лежал худой осунувшийся матрос с коротко остриженными черными волосами. Он судорожно хватался за горло и вертел головой. Лицо у матроса было бледное, на лбу выступила испарина, а в больших голубых глазах застыл немой испуг.

Бугрову показалось, что он уже где-то видел это лицо, эти большие голубые глаза. Бугров шагнул ближе и онемел — в кровати лежал Юрка.

— Здравствуйте, — глухим голосом произнес Бугров.

Юрка повернулся к доктору, и глаза у него стали круглыми.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — с трудом ответил Юрка.

Он впервые так назвал Бугрова. Но доктор не слышал его слов. Он просто молчал и ничего не соображал. Лучший матрос поста. Активист. И это все Юрка. Пижон Юрка, который в жизни «топал» только по своей дороге и не признавал никаких других. Этого не может быть. Бугров не верил своим глазам.

— Земляк, стало быть, вот какое дело, — удивленно произнес командир поста.

Бугров пришел в себя и сразу стал серьезным. Он помог больному подняться на подушках и приказал открыть рот. Потом доктор долго и профессионально осматривал матроса и наконец бесстрастным голосом оповестил:

— Паратонзиллярный абсцесс.

— Что в переводе на русский обозначает — прощай, мама, — попытался сострить Юрка.

Богатырев наморщил лоб и часто заморгал глазами.

— В переводе на русский это обозначает — нагноившаяся ангина, — строго сказал Бугров и отвернулся.

И тут он увидел письмо. Оно было написано знакомым почерком и заманчиво поглядывало с тумбочки. А Юрка лежал притихший и спокойно смотрел в потолок. И глаза его были не испуганные, а какие-то удивленные и озабоченные.

— Когда тебе кто-то скажет, что ты — дурак, в это не веришь, — заговорил он. — Когда об этом говорят несколько человек — начинаешь сомневаться. Но если дураком тебя называют все — собирай чемодан и иди в сумасшедший дом, примут без очереди. Это истина. Я понял ее, когда меня выперли из университета. Наверное, это поздно. Потом был фельетон в газете, был товарищеский суд, были слезы. Плакали мама и Галка. Меня хоронили, а я впервые серьезно думал о жизни и почему-то вспоминал ваши слова. Я не мог найти ответа на эти слова…

Юрка повзрослел. Это Бугров почувствовал сразу. Его потрепала жизнь, и он понял, чего стоит человек. Теперь впереди у парня интересная жизнь. Бугров был рад.

Юрка замолчал. Бугров тепло пожал ему руку и вышел в прихожую. Пока кипятились инструменты, он долго мыл руки. В помещении запахло нашатырным спиртом и йодом. Рядом с доктором стоял Богатырев. Он смотрел, как подрагивает в кипящей воде шприц, и просил:

— Вы уж постарайтесь для земляка. А то как я без радиотелеграфиста, да и самодеятельность скоро, вот какое дело…

Бугров молчал. Он думал о Юрке.

Операция заняла несколько минут. Юрка держался мужественно, как и подобает мужчине. Больше всех волновался лейтенант Богатырев. Бугров понимал командира поста.

Как только доктор, выбросив в таз последний окровавленный тампон, несколько торжественным голосом произнес: «Готово», Богатырев облегченно вздохнул и на цыпочках вышел из комнаты.

Когда за командиром поста закрылась дверь, Юрка пытался что-то сказать. Это у него получалось с трудом.

Бугров протирал руки марлей, смоченной в спирте, и молча слушал тихий, немного взволнованный шепот Юрки.

— Я целыми днями бродил около академии, хотел извиниться. Но вас не было, сказали, уехал. Потом — повестка из военкомата. Служба. И вот болезнь… — шептал Юрка и как-то разом смолк и с надеждой посмотрел на Бугрова.

— Ты понял, зачем живет человек. А это главное. Человек — не амеба, он должен мыслить. Без этого нет человека, — сказал Бугров. Он говорил без всякого назидания. Он понимал, что Юрка в этом уже не нуждался.