Мы живем на день раньше
(Рассказы) - Протасов Вячеслав Иннокентьевич - Страница 14

— Теперь ты хочешь, чтобы меня нашли на верхней палубе со шваброй в руках? — спросил я.

— Я хочу, чтобы ты стал человеком, — сказал Сема.

Это уже начинался Макаренко. Наверное, Сема все же не зря родился на два месяца раньше меня. Сейчас он хочет, чтобы я стал Уткиным, а завтра пожелает сделать из меня Эдисона. Я не хотел, чтобы из меня делали Эдисона и сказал:

— Сходи к врачу.

— Вечером на бюро выясним, кто должен идти к врачу первым, — сказал Сема и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Вечером меня прорабатывали на бюро за то, что я плохо работал на разгрузке вагонов.

Сначала члены бюро дружно молчали. Они ждали, что скажет Шапкин. Шапкин сказал, что я уже не ребенок и хватит со мной нянчиться, надо принимать крутые меры. Мичман Плитко тоже сказал о крутых мерах, причем добавил, что я отъявленный бездельник и таких, как я, давно рисуют в «Трале». После этого членов бюро прорвало. Они ругали меня и были согласны с Шапкиным.

Я сидел молча и смотрел в иллюминатор. Я думал, что меня пожурят и отпустят. Ведь взыскание по строевой линии — месяц без берега — я уже получил. Но вопреки ожиданиям мне влепили строгий выговор. Начинались крутые меры.

После заседания бюро настроение у меня испортилось. Мне хотелось побыть одному, и я медленно брел по палубе. Наверное, раньше так входили на эшафот.

На полубаке меня догнал Шапкин.

— Допрыгался, — сказал он.

— Таскать ящики каждый дурак сможет, — сказал я и непонятно почему хвастливо добавил: — Вот будет время, я покажу…

— Ничего ты не покажешь. К этому готовиться надо, а ты — хлюпик, — убежденно произнес Шапкин.

— Хлюпик? — не совсем твердо переспросил я.

— Он самый, — уточнил Шапкин.

— Ну и катись тогда… — Я отвернулся.

Над морем висело фиолетовое небо. У горизонта блестел желтый осколок луны. Белый хвост метеора прочертил темноту. Метеор падал в неизвестность. Я тоже падал в неизвестность. А то, что падать — плохо, понятно даже пятилетнему ребенку. Мне было за двадцать.

— Ты, Степанов, действительно индивидуалист и ничего не понимаешь, — сказал Шапкин и безнадежно махнул рукой.

После этого разговора мы с Шапкиным старались не замечать друг друга. Наверное, это чувствовалось со стороны, потому что мичман Плитко спросил меня однажды:

— Степанов, а как друг?

— Разошлись, как в море корабли, — сказал я.

— Бить вас некому, — беззлобно проворчал мичман и зачем-то добавил: — Мальчишки.

— Обойдемся и без друзей, — бодро произнес я.

Вообще-то я немного кривил душой. Все эти дни мне явно чего-то не хватало.

Я ужо стал подумывать, что Шапкин прекратил свои педагогические опыты и причислил меня к разряду неисправимых. Но я ошибся. Семен, очевидно, решил довести дело до конца. Сегодня он пришел на ют, где я делаю приборку, и стоит у лееров, критическим взглядом оценивая мою работу.

Я неумело ворочаю шваброй. Швабра не поддается. Я тащу ее изо всех сил.

— Работничек!

Это голос Шапкина. Сейчас он опять будет показывать личный пример. У него это здорово получается. Сема берет у меня швабру. Но в эту трагическую минуту загремели колокола громкого боя.

Корабль чуть подался вперед, на баке выбирали якорь-цепь. Шапкин побежал туда. Он был расписан на баке.

— По местам стоять! На бочку становиться! — прогрохотал по палубам усиленный динамиками голос вахтенного офицера.

С левого борта сиротливо свесилась шлюпка. Ее спускали на воду. На палубе толкались гребцы, одетые в ядовито-зеленые «паникерки». Они должны были завести на бочку перлинь.

Шлюпка отвалила от борта, и на фалах эсминца, словно вспугнутая птица, взметнулся шар. За кормой винты вспороли зеркальную гладь моря. Корабль дрогнул и дал ход.

На середине бухты в рыжем солнце купалась черная точка. Это была бочка. Мы шли к ней.

Непонятно почему, но мы чуть ли не на корпус проскочили бочку, и теперь она лениво покачивалась на волнах недалеко от кормы по правому борту. Около бочки крутилась шлюпка. В шлюпке я заметил Шапкина. Он пытался выскочить на бочку. Это ему не удавалось. Была большая волна.

Наконец Шапкин изловчился и прыгнул на бочку. Шлюпку волной отбросило в сторону. Эсминец дал малый назад. Бочка стала медленно приближаться к нам. Она качалась на волнах, как поплавок. На бочке артистически балансировал Шапкин. Я бы так не смог.

Шапкин ловил отпорный крюк, который подавали со шлюпки. Волна накрыла бочку. Она накренилась. Сема неловко схватил отпорный крюк, но тот полетел в воду.

С моря дунул ветер. Он шало загулял по бухте и озорно свистнул в снастях. Эсминец бортом навалило на бочку. Заскрежетал металл. Шапкин быстро присел и обеими руками схватился за рым.

Я перегнулся через леера. Подо мной проплывала взлохмаченная Семина голова.

На фалах кубарем полетел вниз шар. За кормой вскипело море — эсминец отработал машинами, но поздно. Сдержать инерцию не удалось, и бочка продолжала двигаться вдоль борта.

Жалобно взвизгивал металл. Бочка шла к носу корабля, где, грозно свесившись из клюза, торчал чуть вытравленный двухтонный якорь. Сейчас бочка поравняется с якорем, и он, как песчинку, сбросит Шапкина в море. Глаза у меня стали квадратными. Я бросился на бак.

На баке я увидел старпома. Он застыл у шпиля, схватившись за маховик фрикционной муфты. Рядом стояли матросы. Они молчали и не двигались с места. У артиллерийской башни скулил Шарик. Наверное, и люди и пес понимали, что сейчас должно произойти что-то страшное.

Бочка, как пробка, выскочила из воды. Шапкина на ней не было. Я почувствовал, что мои ноги прилипли к палубе, и посмотрел на старпома. У старпома побелели пальцы.

Кто-то из матросов тяжело вздохнул. И вдруг, радостно залаяв, Шарик бросился к клюзу. Он остановился у борта, воткнул худую острую морду в голубое небо и бодро замахал облезлым хвостом.

Из-за борта показалась взлохмаченная Семина голова. Старпом разжал пальцы и отпустил маховик муфты. Я вытер потные руки.

Шапкин забрался на палубу, отряхнулся, потом подошел к старпому и совсем по-граждански доложил:

— Якорь шел прямо на бочку… Лапы мокрые блестят… Пришлось прыгать на якорь… Вот только ноги подмочил малость…

Старпом улыбнулся и хлопнул Сему по плечу. Меня бы он отправил на гауптвахту.

Вечером нас построили на юте. Старпом вывел Шапкина из строя и сказал:

— За отличную морскую выучку матросу Шапкину объявляю десять суток отпуска с выездом на родину.

Сема выпрямился и четко ответил:

— Служу Советскому Союзу!

В эту минуту я хотел быть на его месте. Но меня почему-то не замечали. Матросы поздравляли Шапкина. Они жали ему руки и пели разные дифирамбы. Я стоял в стороне и смотрел, как красное солнце медленно падает в море.

У борта лениво плескались волны. Им не было никакого дела до того, что произошло на нашем корабле. В плеске волн чувствовалась тоска. Наверное, плохо, когда тебе нет дела до того, что творится вокруг.

Солнце упало в море. Мачты эсминца воткнулись в черное рыхлое небо. На палубе уже никого не было. Я спустился в кубрик и рухнул на койку. В иллюминатор хитро подмигнула желтая луна. Я засыпал…

ДОРОГА

Лейтенант медицинской службы Валентин Бугров ехал уже второй час. Согнувшись в скрипичный ключ, он неловко сидел на маленькой приземистой лошаденке и прятал промерзшее лицо в воротник шинели.

Лошадь шла осторожно, ощупывая копытами обледенелые камни. Доктора это злило. Он дергал поводья, и тогда лошадь, прибавляя шаг, скользила. Длинные ноги лейтенанта цеплялись за блестящие валуны, и он ругался. Ругался беззвучно, едва шевеля окоченевшими губами.

Вид транспорта явно не устраивал доктора. Но что поделаешь? По побережью крутила, вьюжила метель. Холодное зимнее море взбунтовалось и лезло на берег. В такую погоду вертолет не пошлешь. А ехать надо. Где-то там, за этой снежной круговертью, тяжело заболел человек. Вот и приходится добираться верхом.