Стрелки (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна - Страница 11

Я ступила с асфальта на булыжник, ощущая под тонкой подошвой жесткие ребра камней. Как будто перешагнула границу между настоящим и прошлым.

На деле, конечно, это было не так. Одетые вполне современно люди проходили мимо меня, разговаривая о своем, я различала протяжный говор степняков, резкие гортанные гласные жителей Харара, быструю рассыпчатую речь уроженцев юга — казалось, все республики Кольца собрались здесь, у храма Светлой Матери в Ландейле. А из-за двускатных красных черепичных крыш старинных домов, окружавших площадь, вырастали высотные здания. И таким неловким и беззащитным был этот островок прошлого с его булыжником, красной черепицей и широкими, черного камня, стертыми за века почти до основания ступенями.

Внутри храма стоял прохладный сумрак. И почти не было людей. Только впереди, у алтарных камней перешептывались громко две девушки в модных сине-лиловых платьях. И еще мне почудилось, что на каменных стенах играют разноцветные блики. Я не сразу поняла, что это. А потом увидела витражи...

Из притвора торопливо вышла и направилась к нам маленькая круглая женщина в строгом костюме.

— Не разбредайтесь, товарищи, пожалуйста, все ко мне! — поспешно говорила она, и на пухлом лице ее был испуг, точно в храм ворвалась стая сирхонских медведей, Наш экскурсовод представила ее как старшую сотрудницу храма-музея, и женщина с места, не переводя дыхания, зачастила:

— Ландейлский храм Светлой Матери был заложен в 786 году на месте деревянного храма. На постройку его ушло сорок лет...

Она проглатывала «р» , и оттого речь звучала забавно, но рассказывала она интересно. Только я никак не могла заставить себя слушать. Меня притягивали витражи.

Шесть узких высоких окон опоясывали храм на высоте в два человеческих роста, но лишь пять из них сияли разноцветными стеклами. Шестое было прозрачным. Вначале меня ошеломили сами цвета, насыщенные солнцем, их простые и яркие сочетания, потом я разглядела людей в старинных одеждах, островерхие дома, кудрявые деревья. Все они, казалось, сошли с детских рисунков с их наивной резкостью линий и пренебрежением к пропорциям и могли вызвать улыбку, но было в них что-то завораживающее... Голос ведущей, сопровождаемый стуком каблуков, рассыпался за спиной, а я стояла перед ближним к входу витражом. На нем возились, приникнув к земле, согнутые темные фигурки, а над ними подымался светлый силуэт женщины, и в поднятой руке ее было яблоко, похожее на красное солнце...

— Витражи — это очень, о-очень интересная традиция Ландейлского храма Светлой Матери, единственная в своем роде, — прозвучал совсем рядом голос ведущей, и я перешла к другому витражу, стараясь прислушиваться к се словам. — Это как бы художественная история города и храма. Обратите внимание, на этом витраже изображен момент закладки храма. Аллегорическое изображение светлой Матери...

Я шла дальше вдоль стен, и витражи один за другим ослепляли меня своими вечными красками. И догонял голосок ведущей, говорившей о красоте линий и о мастерстве тех, кто творил все это. Наверно, она была просто влюблена в эти витражи — голос ведущей взволнованно вздрагивал, когда она перечисляла рецепты красок, ведомые старинным мастерам.

Я остановилась перед последним витражом, и сердце горячо толкнулось в груди. На вымпеле, реявшем на стекле, была искусно выписана дата: 1078.

Я знала наизусть все даты, относящиеся к Восстанию. В 1078 году Хель дала вольность Ландейлу...

— ...И последний витраж! — с сожалением сообщила ведущая. — Девушка, подвиньтесь, пожалуйста. Здесь отражен очень важный момент в истории нашего города. Ландейл, как вы уже, наверное, знаете, был ленным городом баронов Торкилсенских. Последняя представительница этого рода — вот она, в лиловом платье, это родовой цвет Торкилсенов — дала вольность городу. Здесь изображена символическая передача власти магистрату — бургомистру передается грамота на вольность — вот он, справа. Обратите внимание, как подчеркивает мастер общественное неравенство: фигуры баронессы Торкилсенской и бургомистра Ландейла гораздо больше прочих по размерам. О титуле женщины напоминает головной обруч, который был отличительным знаком баронов...

Это было сплетение наивных линий рисунка и языческого буйства красок. Алое солнце осеняло фигуры людей и маленькие, будто игрушечные домики. Алые лучи, расходясь от солнца, оплетали по краям витраж. Лиловое платье Хели, красно-коричневые одежды коленопреклоненного бургомистра, синее сукно у них под ногами — все это было таким сочным, таким свежим, будто и не прошло пяти веков с тех пор, как витражных дел мастер подбирал разноцветные стекла...

А Хель была совсем не такой, какой я помнила ее по снам. Может быть, потому, что я всегда видела ее глазами любящих ее людей. А может быть, витражный мастер никогда не видел ее и просто следовал канонам своего ремесла.

Почему я ни разу не видела этот витраж в моих снах? Или те, чья память жила во мне, не бывали в храме Светлой Матери? Или я просто не успела его увидеть?

...Ветер времени развевал лиловые одежды Хели. И я — в который раз — с болью подумала о том, что Хель умерла бездетной. Угас род Торкилсенов на земле.

Дорога

***

Вышло так, что Хель выезжала из Ландейла дважды. Причем все почтенные и малопочтенные жители города вкупе с бургомистром и магистратом могли поклясться, что выезд ее был обставлен весьма торжественно. Свита сопровождала бывшую хозяйку Ландейла, одетую в дорожное платье и закутанную в накидку. Из-под накидки выбивались светлые пряди. Хозяйка ехала верхом, рядом с ней, отставая по этикету на голову коня, ехал Окассен, мужчина видный и приметный, хорошо известный городу. Женщины провожали его грустными взглядами. Казалось, весь город вышел прощаться с Хелью. Иные даже плакали, так это было печально: юная наследница древнего рода. добровольно отказавшись от последнего своего владения, уезжала невесть куда. Удивлялись только, почему Хель ни разу не улыбнулась людям на прощанье, даже бургомистру не сказала ни слова. А впрочем, это было ее право. Возможно, у нее было слишком тяжело на сердце. Так или иначе, бургомистр произнес прочувствованную речь, суля Хели вечную любовь и подмогу Ландейла, городские ворота распахнулись, и небольшой отряд исчез за поворотом дороги. Хель уехала.

И только три человека в городе знали, что она осталась, Одним из них был зеркальщик мастер Райс, доверенный человек Хели. Двое других были рыжебородый Лонк и подмастерье цеха оружейников Вербен — худой быстроглазый северянин из Элемира. Они сопровождали Хель, которая двумя часами позже в мужском костюме, никем не узнанная, выехала из тех же ворот.

Обманув таким способом возможных лазутчиков Консула, перед закатом солнца два эти отряда наконец встретились в лесу на едва протоптанной тропке на границе владений Ландейла с Хоролом. Тропка вывела их к заброшенной хижине углежогов. И только тогда Мэй со вздохом облегчения сорвал надоевшую накидку и бросился в хижину переодеваться. Вернулся он в каких-то лохмотьях, но сияющий: он был рад от души, что наконец хоть чем-то пригодился Хели и остальным. До сих пор он чувствовал себя среди них чужим, неловким, неумелым, недогадливым. А Окассена он откровенно побаивался с тех пор, как тот, рывком сбросив его с кровати, выхватил свой страшный меч и зарубил бы, наверно, на месте, если бы не вступилась Хель. Окассен, неистовый и мрачный воин, видел в Мэе изнеженного музыканта, способного разве что быть игрушкой для девочки Хели. Ну, пусть Хель им играет, на большее он не сгодится. Мэй чувствовал это, робел и злился, но сделать ничего не мог. И потому сейчас, когда Окассен мимоходом бросил: «Славно, Мэй» (не пренебрежительно «музыкант», а по имени!), — Мэю стало совсем хорошо.

В хижине могли уместиться человек семь, от силы восемь, а их было тридцать четыре. Окассен приказал, чтобы хижину приготовили только для Хели, но она, услышав об этом, вспылила: «Мы одну судьбу выбрали, незачем обо мне так хлопотать!». В конце концов, в хижине легли четыре воина из свиты и горожанин Вербен, а Хель с Маем и Клэром устроили постель из травы под кустами остожника. Окассен сердился, но махнул рукой. Не так легко он смирился с другим желанием Хели. Еще в Ландейле было решено, что Хель останется о двумя-тремя людьми в надежном месте и будет ждать вестей. Так говорили Окассен и Фирлет, его помощник, а Хель слушала, ничего не говоря, и, казалось, соглашалась. Сейчас, однако, она сказала Окассену, что нигде сидеть не собирается, а пойдет в Хатан. С Мэем. С этим неженкой! Он даже оборонить ее не сумеет. Зато они похожи, объяснила Хель, и она выдаст себя за сестру Мэя. И никто им больше не нужен, будет подозрительно. Окассен вначале уговаривал, потом, потеряв терпение и почтение прислужника к хозяйке, прикрикнул, но и это не помогло.