Командиры мужают в боях - Исаков Иван Степанович - Страница 9

— Живой? — задыхаясь, он подбежал ко мне.

Никто из нашей разведгруппы не обратил внимания на то, что меня нет, и только он бросился искать, рискуя попасть в руки врагу, хотя, получив команду на отход, мог этого не делать, и его никогда ни в чем не упрекнули бы. С тех пор я всегда брал его в разведку и был благодарен случаю, который открыл мне Ильина.

Да, Михаил в любую минуту готов был прийти на помощь товарищам, и хотя он не имел командирского звания, к мнению и советам сержанта в батальоне прислушивались все.

Глядя на страдания израненных и покалеченных людей, он нередко повторял:

— Ошибся я в выборе специальности. Мне бы податься не в историки, а в хирурги, но я это исправлю, после войны пойду в медицинский.

К слову сказать, жизнь распорядилась Михаилом Ивановичем Ильиным по-своему. По окончании войны он попал не в медицинский институт, как мечтал, а в Военную академию имени М. В. Фрунзе и стал кадровым офицером.

Командиром санитарного взвода в нашем батальоне был старший лейтенант Константин Иванович Птахин. Под его началом находились три санинструктора: Анастасия Федоровна Фомина, Антонина Михайловна Гладкая и Зина (фамилию и отчество запамятовал). В ходе боев Зина была тяжело ранена, ее отправили в тыл. Анастасия вскоре вышла замуж за Птахина, осталась в батальоне и по-прежнему спасала жизнь раненым воинам, а Антонина Михайловна Гладкая переквалифицировалась. Она стала сначала наводчицей 76-миллиметрового орудия, а потом командиром расчета 120-миллиметрового миномета.

Хотя и не девичье это дело — передний край, многие мужчины могли позавидовать Антонине Гладкой, ее храбрости и спокойствию в бою, количеству истребленных ею оккупантов.

Она появилась среди десантников, как и другие девушки-киевлянки, в дни, когда фашистские захватчики стремились с ходу овладеть Киевом.

Почему-то все сразу стали называть ее Ниной.

Бои развернулись в районе Сельскохозяйственного института, и такие жаркие, что ни о каком обучении девушек-добровольцев, хотя бы стрельбе и способам маскировки, не могло быть и речи. Нина, видимо не отдавая себе отчета в подстерегавших ее на каждом шагу опасностях, как ни в чем не бывало, словно всю жизнь только этим и занималась, под огнем перебегала от одного раненого к другому, перевязывала, оттаскивала в безопасное место.

В наш батальон она попала уже после того, как противник, понеся большие потери, откатился от Киева, а мы расположились на короткий отдых в лесу, неподалеку от Бровар. Возбужденные недавним сражением, бойцы шутили, обменивались впечатлениями. Когда кто-то упомянул имя Нины, глаза бойцов потеплели. Они безоговорочно приняли смелую девушку в свою солдатскую семью и в свое сердце.

В топорщившейся, туго подпоясанной широким солдатским ремнем гимнастерке с голубыми, под цвет глаз, петлицами, в кирзовых, с непомерно широкими голенищами, сапогах, Нина сидела под могучей сосной с раскрытой санитарной сумкой на коленях и старательно укладывала бинты и индивидуальные пакеты. Она не сразу заметила меня.

— Готовишься?

— Наверное, снова скоро понадобятся. Вы же в штабе, знаете.

Что я мог знать?.. Но чтобы не обнаружить перед девушкой своей неосведомленности, в свою очередь задал ей вопрос:

— Не страшно было выносить раненых?

— Нет. — И призналась: — А вот крови боюсь. И еще когда человек умирает.

— Кто же у тебя в Киеве остался? — поинтересовался я.

— Мама… Наверное, с ума сходит от беспокойства. Я ведь ушла, ничего ей не сказав. Боялась, не отпустит…

С тех пор Нина была с нами. В боях на Сейме, в районе Конотопа, она вынесла из-под огня около сорока раненых.

К тому времени нам стало известно имя бесстрашной разведчицы-киевлянки Маши Боровиченко из соседней бригады. Но наши бойцы, ревниво оберегая славу Нины, справедливо считали, что она нисколько не уступает в храбрости Маше, а ее дело на войне не менее важно, чем разведка. Если Нину хвалили, она обычно отмахивалась:

— Нашли о чем говорить!

В часы затишья бойцы старались отвести для нее лучшее место в хате или в землянке, делились своим солдатским пайком, припасали для нее сахар, она очень любила сладкое. Повар Гусев не мог пропустить случая, чтобы не поддразнить:

— Нин, а Нин! У меня целая голова сахара есть. В фиолетовой такой бумаге…

— Дай, Гусев, — просила она.

— Сколько хочешь! — щедро обещал он и ставил только одно условие: — Переходи работать на кухню.

— Не пойду на кухню, а сахару дай…

Покуражившись, Гусев лез в свой сидор и, к удовольствию Нины и всех присутствующих, торжественно извлекал заранее приготовленный, аккуратно завернутый в бумажку сахар и предупреждал:

— Ну, смотри, в остатный раз угощаю. Теперь получишь только, если станешь моей помощницей.

Но походной кухне Нина предпочитала поле боя.

Наш новый батальонный комиссар старший политрук Михаил Ильич Ракчеев, с которым меня надолго связала и крепко сдружила фронтовая жизнь, очень скоро стал душой батальона. Его заботило все: не замерзли ли люди в боевом охранении и как их обогреть, не пора ли устроить для бойцов баню и навести чистоту в домах, где они размещались… В видавшем виды ватнике, плотно облегавшем его богатырскую фигуру, он ходил из роты в роту, подсказывал, как занять оборону, а если видел, что людям не все понятно, брал в руки лопату и показывал, как ловчее окопаться или же прорыть ход сообщения между траншеями.

— Придет время, — говорил он бойцам, — и мы с вами пойдем вперед, на запад. А сейчас нужно сделать так, чтобы наша оборона была неприступной для врага.

— Тяжело этак… все рыть, рыть да рыть, — заметил однажды кто-то.

— А на войне, друг, ничего нет легкого, — откликнулся комиссар. — Окопы и траншеи полного профиля нужны для того, чтобы меньше было потерь.

Комиссар не упускал случая лишний раз проверить, хорошо ли оборудованы блиндажи и землянки, могут ли люди в них отдохнуть и просушиться, написать письмо, прочитать газету. Каждую свободную минуту проводил он с солдатами, во время боев тоже был вместе с ними. И люди ценили это, шли к нему с открытым сердцем.

Один боец получил из дому известие о несчастье, случившемся с его женой. С кем поделиться горем? Конечно, с комиссаром. Ракчеев знал, что там осталось трое детей, и, хотя отпусков тогда никому не предоставляли, добился, чтобы бойцу разрешили съездить домой.

Казалось, Ракчеев двужильный: всегда на ногах, всегда там, где трудно, где что-то не решено. А ведь он уставал, как и все мы…

И внешне он был симпатичен, хотя и громоздкий. Светлые добрые глаза его видели человека насквозь. Сказать ему неправду или же увильнуть от прямого ответа было невозможно. Выдержанный, уравновешенный, он словно излучал на окружающих спокойствие и уверенность.

Ко мне, молодому командиру, он относился внимательно и чутко, вовремя подсказывал, как в том или другом случае лучше поступить.

Ракчеев не отличался красноречием, а как его слушались, как ему верили! Меня прямо-таки поражало его умение подбодрить бойцов. На Северо-Донецком плацдарме у нас сложилось чрезвычайно тяжелое положение с подвозом продовольствия. Много дней сидели без соли, и все, что ни готовили, получалось таким невкусным, что застревало в горле. Некоторых даже тошнило. Комиссар ел вместе со всеми. Уже один вид Ракчеева, его завидный аппетит настраивали бойцов на более оптимистический лад.

Михаил Ильич Ракчеев стойко переносил тяготы и невзгоды войны, был твердо убежден в нашей победе и эту убежденность внушал другим.

— Мы вступили в партию большевиков не ради каких-то привилегий, а в соответствии со своими убеждениями, — любил повторять он. — Нам выпала великая историческая миссия проложить путь к коммунизму. Фашисты прервали мирный труд нашего народа. Родина в опасности. Но советские люди верят партии, верят коммунистам, верят каждому, кто представляет партию. Мы должны служить образцом для всех, не должны щадить жизни для достижения победы над фашизмом.